* * *
Конечно, празднование Пасхи пришло к русским из Византии, но надо думать, что свой специфический, неповторяемый светлый радостный оттенок Пасха получила именно от славянской стихии России, от отобразившей её русской души, тем самым оттеняя характерное отличие русского православия.
Ходил в Иерусалим смиренный игумен Даниил, как раз на Пасху и в то время, как там был королём Иерусалимским славный крестоносец Балдуин; и поклонился перед ним до земли игумен: «он же, видев мя, худого, поклонившаяся и рече: что хощеши, игумене Руськый? Аз же рекох ему: Княже мой, господине мой! Молю ти ся Бога делая (для) и князей деля Руськых, повели ми, да бых и аз поставил свое кандило (лампаду) на Гробе Святем от всея Русьскыя земли».
Балдуин разрешил игумену Даниилу сделать это, и лампада от Русской земли была поставлена на Гробе Господнем «у нозех»; на персях стояла лампада от монастыря св. Саввы и всех греческих монастырей, а во главе — лампада греческая. Лампада же фряжская, то есть латинская, висела над Гробом.
Было это в Страстную Пятницу; затем Гроб Господен запечатан, и в Субботу во время ночной службы «внезапну облиста свет святый в Гробе Господьни» и зажглись от того света три лампады — греческая, монастырская и русская, а фряжская осталась так висеть, как висела. — «Свет же святый не тако, яко огнь земляный, но чюдно инако светится изрядно и пламень его чр`влен есть яко киноварь и от`нудь несказаньно светится».
Так это было дело, как повествует простосердечный игумен, или не так, но характерно то, что этот пасхальный свет озаряет только греческую, православную церковь и не показывается в церкви латинской.
И в пасхальном празднике именно свет православной веры, говоря словами игумена Даниила, «чюдно инако светися изрядно»; русское самосознание настоящего времени, надо надеяться, отличит, наконец, именно свои русские самобытные черты православия русского, национального; оно, наконец, поймёт, что христианство у итальянцев проникнуто их итальянским, национальным, народным характером; англиканство у англичан — создание британского национального духа; французское католичество и католичество германское различны между собой; поймёт, что немецкое лютеранство — есть немецкое лютеранство, а президент С.А.С.Ш. Джефферсон, вырезывающий из двух Евангелий листки того, что, по его мнению, верно, и наклеивающий их в тетрадь — есть прежде всего американец. Между тем православная церковь, вместо того чтобы принять это национальное осенение из всенародного русского обряда, — упорно твердит, что она греческая, а не русская, что нужно по греческим обрядникам и требникам проверять и русское богослужение. Когда же поймёт это русская церковь, тогда прекратится всё время раздирающий её раскол, тогда выбросятся из её обихода многие путы, что стесняют её теперь на пути к устремлению её к народу, к национальному духу… И все те путы, которые ставит теперь на пути её хитрый Патриарх Вселенский, — отпадут. Современное православие не из Византии, а прежде всего из Москвы. Из московской пасхальной ночи…
* * *
Пышно праздновали Пасху в Москве. Празднику Пасхи в патриаршьи времена предшествовал в Вербное Воскресенье обряд въезда патриарха на ослике, в память входа Господня в Иерусалим. Этого обряда Византия не знала. Так, в 1655 году патриарх Никон, человек могучий, здоровый, облачившись перед литургией в Соборной церкви, вышел из церкви, сел на «осля» (лошадь, покрытую белой попоной совершенно, кроме глаз) и двинулся с крестным ходом, в котором шёл Антиохийский патриарх, причём осля вёл под уздцы царь Алексей; дошед до церкви Василия Блаженного, патриарх сошёл с осляти, прочитал праздничное Евангелие в приделе Входа Господня в Иерусалим и вернулся в Успенский собор. Пред ним в крестном ходу несли богато разукрашенное «вербное дерево»…
Всю Страстную неделю по Москве на улицах толклись продавцы крашеных, большей частью красных — яиц; были особые искусники, расписывавшие их золотом. Среди поста Страстной не забывали сирот и нищих; в Великую пятницу царь скрытно, в сопровождении небольшого числа слуг, выходил из дворца, шёл в городские тюрьмы и богадельни, где раздавал щедрые дары несчастным и заключённым. Огромными толпами собирались на царёвом пути нищие, проведавшие о милостыне, а затем, кроме того, стекались к Лобному месту, на Красную площадь, к Иверским воротам, где оделяли их представители царя. Нищелюбие, в согласии с монастырским характером понятий того времени, было развито столь широко, что царь иногда даже устраивал у себя во дворце обеды для нищей братии.
