Красный лик - страница 146

Но и в том и в другом случае медленный прогресс и небольшие достижения в СССР возможны только тогда, только там, где замирают революционные устремления нового владыки-пролетария и где над ним раздаётся властное, управляющее им слово спеца, защищённого «табу» своего звания.

Сама двойственность положения этих спецов, которую мы очертили, даёт возможность некоторым заграничным группам делать на них ставку. Именно на них делал свою ставку знаменитый Трест, во главе с Опперпутом, который возил в Россию Шульгина. На них же делают ставку и иные зарубежные организации демократического склада.

Но какие организации ни строили бы на спецах своих расчётов, этим организациям надлежит помнить одно:

— Конечно, горек спецам тот обильный хлеб, которым кормит их сейчас СССР. Даже не политически горек он. Он горек потому, что спецы поставлены лицом к лицу с разнузданностью революционизированных масс. Он горек потому, что спец при малом наличии «ревдисциплины» с отчаянием видит, что его усилия к работе в значительном проценте буксуют на месте.

И, конечно, трудно со стороны их ждать полного сочувствия новому строю; душой спецы со старым.

Они разочарованы в делах революции, которая им досаждает и мешает работать. Но не бойтесь, они не очарованы и контрреволюцией, которая показала столь блестяще неподготовленность, непродуманность своих путей. Они не пойдут ни в революционные, ни в контрреволюционные авантюры, своим культурным влиянием всё время осаживая революцию, углаживая её взбаламученное море.

Вот что должно объяснить их известную, ставимую в упрёк «беспринципность»; во всяком случае — суд истории ещё впереди.

Может быть, ситуация изменится; ещё несколько лет, десяток-полтора, и от этих спецов, воспитанников старой культуры, не останется и следа. Но может быть — останется традиция.

Во всяком случае, видя среди замасленных кепок стиля Ильича замызганную старую инженерскую или техническую фуражку, сохраняющую свой вид и свой облезлый бархат, или военную выправку под штатским костюмом, я невольно говорю:

— А всё-таки она вертится… А всё-таки — как ни был самонадеян пролетарий — ему не обойтись без тех, кто ему указывает путь… А всё-таки вот доказательство великого фарисейства революции, отдавшей власть не тем, кто может её носить!..

Но ничто не пропадает в мире даром, особенно же государственный опыт. И это даёт нам право на некоторый оптимизм в грядущем:

— Может быть, именно спецами будет ликвидировано гражданское невежество революции, в борьбе классов видящей начало всех начал, и не они ли проложат путь и России?

Я всегда физически ощущал революцию — что-то вроде петербургской позднеосенней погоды, когда вы идёте по Тучкову мосту с Петербургской стороны, сквозь вой ветра с моря, сквозь белёсые призраки снега, пляшущего вокруг зелёных газовых мигающих фонарей, сквозь хлещущий в лицо дождь. В самой природе тогда есть какое-то буйство, какая-то революция.

И теперь продолжается тот же колючий, острый октябрьский ветер, и ещё и теперь трудно идти сквозь него.

— Куда идти? — Конечно, к дому, как тогда, к студенческой зелёной лампе, где шипит керосин, где так скоро за книгами пролетают ночные часы, где в готических буквах немецких томов едва витают бледные образы трансцендентальной философии…

Я очень люблю «петербургскую погоду» до сих пор, в ней есть что-то приятное. И в революции есть тоже что-то приятное, волнующее. Вызывающее. Помню, в 1917 году довелось мне в апреле месяце быть в Питере, в революционном, всклокоченном Питере. Сидел я как-то под вечер у своего приятеля художника Ивана Иваныча в высоченном доме № 9 по Среднему проспекту Васильевского острова. На землю, на город спускалась ночь, апрельская тёплая ночь с пылающим красным поздним уже закатом, с лесом разорванных, жидких чёрно-янтарных морских облаков… В небе было что-то апокалипсически тревожное, и в тон этой тревоге где-то вдруг затрещал пулемёт, которому клёкотом ответили галки на высоких крестах Екатерининской церкви на Кадетской линии.