Красный, белый и королевский синий - страница 134
Алекс пытается сглотнуть ком в горле, но не может. Он поднимает глаза и видит, как Генри смотрит на него с открытым ртом и мокрыми от слез глазами.
Принцесса Кэтрин поворачивается и медленно пересекает комнату, чтобы подойти к высоким окнам в восточной стене комнаты.
– Кэтрин, не… – начинает королева, но Кэтрин хватает тяжелые занавески обеими руками и распахивает их.
Вспышка солнечного света и ярких цветов озаряет комнату. Внизу, на аллее перед Букингемским дворцом, толпятся люди со знаменами, плакатами, флагами Америки и Великобритании и флажками ЛГБТ, развевающимися над их головами. Людей не так много, как во время королевских свадеб, но толпа огромная. Она заполняет собой весь тротуар и прижимается к воротам дворца. Алексу и Генри велят пройти через задние двери – они не видят всех этих людей.
Генри осторожно подходит к окну, и Алекс наблюдает с другого конца комнаты, как он протягивает руку и касается кончиками пальцев стекла.
Кэтрин поворачивается к нему и с дрожащим вдохом произносит:
– О, любовь моя. – Она притягивает сына к груди, несмотря на то, что тот почти на фут выше ее самой. Алексу приходится отвернуться. Даже после всего он чувствует, что это слишком личное.
Королева прокашливается.
– Все это… едва ли свидетельствует о том, как отреагирует вся страна, – говорит она.
– Господи Иисусе, мама, – обращается к ней Кэтрин, отпуская сына и инстинктивно вставая перед ним, чтобы защитить.
– Именно поэтому я не хотела, чтобы ты это видела. Ты слишком мягкосердечна при любых обстоятельствах, чтобы принять правду, Кэтрин. Большинство жителей этой страны все еще хотят жить так, как жили их деды.
Кэтрин резко выпрямляется и возвращается к столу. Это больше похоже на натянутую тетиву лука, чем на результат королевского воспитания.
– Конечно, хотят. Конечно же, чертовы кенсингтонские тори и гребаные сторонники Брексита не пожелают этого видеть. Дело совсем не в этом. Неужели ты так упорно намерена верить в то, что ничего не изменится? Что ничего не должно измениться? Мы можем создать настоящее наследие из надежды, любви и перемен. Не из того же всеми забытого дерьма и нудятины, которую мы толкали всем со времен Второй мировой…
– Ты не смеешь так со мной разговаривать, – холодно произносит королева, все еще держа своей старческой дрожащей рукой чайную ложку.
– Мне шестьдесят, мама, – говорит Кэтрин. – Можем мы отбросить сейчас условности?
– Никакого уважения. Ни капли уважения к тому, что свято…
– Или, возможно, мне следует поделиться опасениями со всем парламентом? – спрашивает Кэтрин, понижая голос и наклоняясь, чтобы произнести эти слова королеве прямо в лицо. Алекс узнает этот блеск в ее глазах. Он и не догадывался – он считал, что Генри досталось это от отца. – Знаешь, думаю, лейбористы уже достаточно устали от старой гвардии. Интересно, если бы я упомянула о тех встречах, о которых ты все время забываешь, или о названиях стран, которые ты не можешь правильно запомнить, быть может, они решили бы, что восемьдесят пять лет – это, пожалуй, достаточный срок, которого мог ожидать от тебя народ Британии?
Дрожь в руке королевы удваивается, но ее зубы крепко стиснуты. Комната погружается в гробовое молчание.
– Ты не посмеешь.
– Правда, мама? Хочешь проверить?
Кэтрин поворачивается к Генри, и Алекс с удивлением замечает слезы на ее лице.
– Прости меня, Генри, – просит она. – Я подвела тебя. Я подвела всех вас. Тебе нужна была твоя мама, а меня не было рядом. Я была так напугана, что начала думать, что, может быть, это к лучшему – держать вас за этим стеклом. – Она поворачивается к своей матери. – Взгляни на них, мама. Это не опора наследия. Это мои дети. И, клянусь своей жизнью и жизнью Артура, я свергну тебя с престола прежде, чем позволю им почувствовать все то, что заставляла меня чувствовать ты.
Несколько мучительных секунд комната находится в напряжении, затем:
