Но странное дело. Несколько десятков луков было устремлено в их сторону, несколько десятков стрел дрожали от натуги, стремясь впиться во врага, но ни один из воинов рязанского княжества так и не спустил тетиву.
Конечно, если бы они обложили каких-нибудь половцев, то обязательно посекли бы всех, а уже потом отдали бы последнюю дань мужеству врага — захоронили бы с почестями, не оставив на потеху воронью.
На своих же, на точно таких же русичей, как и они сами, рука не поднималась. Ни мечом взмахнуть, ни копье метнуть, ни стрелу пустить. Так и стояли рязанцы в ожидании не пойми чего, пока не подъехал разгоряченный боем главный воевода.
Поначалу он уже поднял руку, чтобы дать отмашку, — раздавить жалкую кучку неумолимым пешим строем нетрудно. Однако успел по достоинству все оценить и повелел своей сотне обождать. Сам же направился к этому маленькому кружку, составленному из трех десятков всадников.
— Кто там у вас? — спросил негромко.
Дружинники вместо ответа немного раздались в стороны, чтоб воевода мог проехать внутрь кольца. Мол, сам гляди, чего языком трепать попусту.
Доехав до лежащего на земле Вячко, которому как раз перевязывали последнюю рану, Вячеслав спешился и вновь спросил:
— Кто это?
— Вячко, князь наш, — пояснил один из новоиспеченных санитаров.
На лице его проступало явное удивление — что же это за человек такой, коли он даже самого князя Вячко в лицо признать не может?
— Понятно, — кашлянул рязанский воевода, хотя на самом деле ничего не понял.
Зато ему припомнился один из рассказов Константина о Прибалтике и о каком-то там Вячко. Уж не об этом ли? Что именно о нем говорил рязанский князь, Славка, хоть убей, не мог вспомнить, но что-то хорошее[19] — это точно.
— Ладно. Потом разберемся, — буркнул он себе под нос и распорядился: — Как перевяжете, сразу в Ростиславль его, к лекарям нашим. А вы чего тут встали! — напустился он на всадников, продолжавших молча ожидать нападения. — Ну-ка, подвиньтесь, чтоб мои люди пройти могли.
Не дожидаясь исполнения отданной команды, он тут же зычным голосом отдал новую, на сей раз своим пешцам:
— Пелей! Дай мне из первой линии дюжину самых крепких!
— Дозволь, мы его сами понесем, — соскочил с коня седоусый кукейносский дружинник.
Следом за ним подошли и еще несколько человек из охранного круга.
— Ладно, — согласился Вячеслав, снял с себя плащ и, аккуратно свернув, подложил его Вячко под голову.
Ничего этого бывший князь Кукейноса не слышал и не видел. В сознание он пришел лишь через несколько дней, да и то ненадолго.
— Зря, — вымолвил он еле слышно пересохшими губами и вновь закрыл глаза.
Вот только непонятно было, к чему именно относится его слово, произнесенное с такой горечью. То ли к тому, что все его потуги прорвать кольцо оказались напрасными, то ли к тому, что он уцелел, хотя подсознательно уже настроился на встречу со смертью, а может, даже и звал ее, то ли к чему-то иному, еще более загадочному и непонятному.
Лежал он в небольшой комнатке, наособицу от всех прочих. Дружинники его тоже остались в Ростиславле, хотя Вячеслав, восхищенный их преданностью своему князю, повелел никого из них в полон не брать, а дать волю — пусть спокойно возвращаются обратно в свои земли. Они же…
— Я так мыслю. Вместе мы сюда пришли — вместе и уйдем, — еще в самый первый после того боя вечер, когда стало окончательно ясно, что раненый князь выживет, произнес верный княжеский помощник Брезг, собрав возле себя боевых соратников. — Ежели кто к воям рязанского князя надумает перейти — неволить никого не стану. Путь вам чист. А только сам я остаюсь.
Остальные просто промолчали. А чего говорить попусту? Каждый в дружине если не десять, так уж никак не меньше пяти лет — без слов всем все понятно.
По негласному уговору дожидались, когда Вячко придет в себя. Глядишь, да присоветует что-нибудь дельное.
Князя Константина кукейносские дружинники впервые увидели лишь через пару-тройку недель, да и то мельком. Рязанец был вежлив. Зайдя к Вячко, который как раз спал, будить его не стал, с минуту постоял возле изголовья и вышел, а в небольшом коридорчике напоролся взглядом на рыжебородого дружинника. Таких пышных окладистых бород в рязанском войске никто не нашивал, потому и понял, что чужой.
