Сотник не любил, когда команды ему отдавали чужие люди. Поэтому он позволил себе возразить, хотя прекрасно знал, как опасно перечить Румету.
— Мне приказано сопровождать княжну по Эсторской дороге, и только она сама может изменить маршрут.
— Не забывайтесь, сотник! — Румет сразу же понизил его в чине, на что Флорин лишь усмехнулся и послал коня вперед, но всегда послушное животное на этот раз повернуло в сторону, указанную Руметом, Флорин в бешенстве попытался отдать команду конвою, но ни единого звука не слетело больше с его губ до самого Черного замка.
Бледная как смерть Бронислава сидела неподвижно, словно восковая статуя, скованная все той же силой проклятого чародея.
Всадники, последовав за своим молчаливым командиром, вскоре исчезли за поворотом восточной дороги.
Все это время мертвое тело Глеба одиноко лежало рядом с поросшим длинными лишайниками валуном, и моховая подушка служила ему постелью. Ни один зверь не вышел из леса, ни одна птица не посмела приблизиться к нему.
Минуло два дня, и лишь тогда, когда конвой с Брониславой миновал ворота Черного замка, из-за валуна вышел седой, худощавый старец, укутанный в бледно-желтый плащ с капюшоном, почти полностью скрывавшим лицо…
Очнулся Глеб от нестерпимого жара. Он лежал совершенно голый на деревянном столе, и двое монахов в желтых балахонах изо всех сил растирали его жесткими шерстяными тряпками. Время от времени они по очереди окунали тряпки в глиняный сосуд с каким-то зельем, стоящий над огнем, и тогда по комнате разносился аромат неведомых трав, смолы и меда.
Глеб пытался сказать, что уже очнулся, но губы не повиновались ему, и он не смог издать ни единого звука.
Наконец монахи сочли свою работу законченной. Приподняв неподвижное тело Глеба, они перенесли его на лежанку в углу комнаты и вышли.
Глебу повиновались только глаза.
Он находился в овальной комнате, имевшей в поперечнике метра четыре. Неестественно изгибаясь, стены вверху плавно переходили в потолок. Хотя они были определенно каменными, Глеб не заметил даже намека на кладку.
Откуда-то еще, кроме очага, шел свет, хотя он не видел окон. Не было и дверей, и Глеба довольно долго занимал вопрос, куда, собственно, делись оба монаха, если в комнате не имелось даже намека на какие-либо двери?
Немного освоившись в этой неестественной обстановке, Глеб попытался восстановить в памяти последний эпизод, предшествовавший полной потере сознания.
Он был ранен в поединке с Руметом, и ранен очень тяжело… Потом кто-то доставил его в этот монастырь, если это монастырь, а не то, что в старых церковных книгах называлось чистилищем. Он вспомнил страшную силу последнего удара Румета и фонтан крови, хлынувший из собственного горла…
То, что с ним случилось, и обстановка, в которой он после этого оказался, никак не связывались друг с другом.
Даже грудь не болела, вообще ничего не болело с того момента, как монахи закончили растирания.
Совершенно неожиданно он вновь увидел у своей постели одного из них. Глеб не слышал ни звука шагов, ни скрипа открываемой двери, хотя слух функционировал вполне нормально. И вот над ним неожиданно склонился старец в желтом балахоне.
Глеб решил, что не может сейчас полностью доверять даже собственному сознанию, провалы в восприятии действительности ничего хорошего не предвещали.
Старец долго молчал, внимательно разглядывая Глеба. Время от времени раздавался треск поленьев в очаге и слышались какие-то голоса.
Наконец посетитель выпростал из-под широкого балахона руку, провел ей над головой Глеба и удовлетворенно кивнул.
— Вы уже слышите меня, хотя еще не можете говорить. Двигательные функции вскоре восстановятся.
— Кто вы? — попытался спросить Глеб. Вопрос мелькнул в его голове, но ни единого звука так и не сорвалось с омертвевших губ. Однако и мысли оказалось достаточно.
— Вы можете разговаривать со мной силой мысли, если будете четко и не слишком быстро формулировать свои вопросы. Я Варлам Белоярский — староста этой монашеской общины.
Для монашеской общины речь старосты звучала довольно странно. Глеба больше всего волновал вопрос, кто эти люди, и он вновь попытался спросить:
