— У меня? Помилуй Бог! Никаких!
— Можно еще, конечно, подумать, что я сумасшедший. Именно в этом убежден Жюльен, и это вполне логичное предположение. Уже одно то, что я заявляю, будто у меня поменялось лицо, говорит в его пользу. Но это было столь же логично и три недели назад, и вчера — сейчас же никаких новых доказательств моего безумия не прибавилось. Вы увидели меня с девицей и решили, что я самозванец. Решение несколько поспешное, но кому не случается ошибиться в запальчивости, да это и неважно, потому что в конце концов вы убедились в чистоте моих намерений. Уж в этом-то, по крайней мере, вы больше не сомневаетесь?
— Нет-нет. Было бы глупо. Да и потом, как я теперь понимаю, даже если бы твои намерения и не были так уж чисты, это бы еще ничего не значило.
— Так в чем же дело?
— Все это, конечно, так. И никаких новых причин сомневаться нет, тут ты тоже прав.
Дядя Антонен умолк и, задумчиво упершись взглядом в мой галстук, принялся теребить кончики усов. Я с замиранием сердца дожидался итога его размышлений. Наконец он вздохнул и, не поднимая глаз, словно подчиняясь неприятной необходимости, произнес:
— Но все равно, Рауль, все равно. Чтобы у кого-нибудь ни с тою ни с сего вдруг стало чужое лицо — так ведь не бывает. Ни один нормальный человек в это не поверит.
Последняя надежда рухнула. Вера в абсурдное зиждется на благодати, которую поддерживает в человеке некая непостижимая сила. Стоит действию этой силы по какой-либо причине прекратиться, и все — утраченной веры не вернет никакая логика. Наверное, дядя понял, что эта благодать оставила его. И как мне показалось, почувствовал себя обнищавшим и униженным. Он бросал на меня робкие взгляды, словно мучимый совестью перебежчик, сознавая свое вероотступничество и стыдясь его. Высказаться определенно он так и не решался. Несколько раз он заводил речь о Жюльене, и я понял, что он вознамерился встретиться с ним. Вынудив его признаться в этом, я тут же предложил свести их друг с другом.
— Вообще-то это не в моих интересах, — сказал я со вздохом, — ну да ладно. По крайней мере, все будет в открытую, и я смогу постоять за себя. Пора наконец решительно объясниться. Я не надеюсь убедить вас, но, может, вы хоть беспристрастно выслушаете меня. О большем я и не мечтаю.
Дядя стал с жаром уверять меня, что это только для очистки совести. Мы назначили встречу через день в одном ресторане около площади Звезды и разошлись.
Разумеется, являться на это свидание я не собирался. Просто нужно было выгадать время, иначе дядя, чего доброго, связался бы с Жюльеном сам, прямо завтра, и рассказал бы ему все, что знал, а уж Жюльен сумел бы воспользоваться этими сведениями. Ведь охота за мной наверняка уже началась. Ясно, что после беседы с Люсьеной подозрения Жюльена стали более определенными: она не могла не узнать меня в описании опасного маньяка, выдающего себя за Рауля Серюзье. А это было немаловажным открытием для Жюльена. Выходит, я не только потеснил позиции Рауля в семейной жизни, но еще и подбираюсь к его делу. Тут уж впору обращаться в полицию. Хорошо еще, что Жюльен, видимо, полагал, что я в Румынии. Письма с бухарестским штемпелем достаточно убедительны. Но ведь он мог и учуять обман, особенно если Люсьена сообразит, что в день моего отъезда ни разу не видела меня в лицо. Впрочем, вряд ли она вспомнит. Да и госпожа Бюст клятвенно подтвердит, что видела меня собственными глазами.
Как бы то ни было, Жюльен еще не знает, где я живу.
Люсьене я дал фальшивый адрес, и даже если это уже вскрылось, пройдет никак не меньше двух дней, прежде чем будет обнаружено мое пристанище на улице Коленкура. Конечно, неплохо бы сменить квартиру завтра же утром, но не мог же я уехать из этого квартала, а то и вовсе из Парижа, не повидав еще раз Рене и не попытавшись забрать с собой ее и детей. Кузина должна была вернуться в Блуа на следующий день, в четверг, и мы уже сговорились встретиться в тот же вечер. Рене будет ждать меня после девяти, когда заснут дети. В это же самое время в кафе Жюно меня будет ждать Сарацинка, но свиданием с ней я решительно, хоть и не без сожаления, пожертвовал ради Рене.
