Я бродил среди скелетов допотопных чудищ, размышляя о том, что их судьба, так или иначе объяснимая с научной точки зрения, куда менее удивительна, чем моя. Польщенный этим, я благосклонно разглядывал гигантских ящеров, чьи остовы наводили на мысль о корабельной верфи. Я держал в руках блокнот и демонстративно делал в нем пометки, а иногда зарисовки челюсти какого-нибудь бронтозавра или берцовой кости птеродактиля — все это разыгрывалось с таким расчетом, чтобы возбудить у моей жены интерес, а если удастся, и завязать с ней разговор. Я еще не решил, за кого себя выдать — за натуралиста или архитектора, который черпает вдохновение в этих грандиозных творениях юной Земли. Профессия архитектора, творческая и в то же время вполне солидная, не могла не понравиться Рене. С другой стороны, я знал, что натуралистов она представляет себе не иначе как с седой шевелюрой и в очках с золотой оправой, и такой натуралист, как я, наверняка вызовет ее любопытство, а это уже кое-что.
Вначале я увидел детей. Они рассматривали огромную, как корабль, грудную клетку мегатерия.
— Потрясно, — говорил Люсьен, когда я подошел к ним. — И подумать только, эдакая махина лопала одну траву. А сколько же тогда молока давали самки!
— Самки? — переспросила Туанетта, поднимая глазки на своего взрослого двенадцатилетнего брата.
— Ну, коровы, чтоб тебе было понятней.
Я воспользовался этим замечанием, чтобы вклиниться в разговор.
— Действительно, — сказал я, — коровы этого вида животных отличались высокой продуктивностью. Удалось подсчитать, что они давали в день до полутора тысяч литров молока.
Итак, решено: я натуралист.
— Потрясно, — пробормотал Люсьен с уважительной симпатией, которая относилась скорее к мегатерию, чем ко мне. Я почувствовал, что он не прочь задать мне кое-какие вопросы, но из робости не решается. Туанетта, которую мало тронула чудовищная цифра, перевела свои чудные карие глазенки на меня и, встретив дружелюбный взгляд, доверчиво мне улыбнулась. Я прямо затрепетал от волнения. Прижать бы их к себе, расцеловать в милые щечки! Дома я отдавал им все свое время, покорно отвечал на бесчисленные вопросы, помогал делать домашние задания и участвовал в играх. Когда я приходил с работы, Туанетта вешалась мне на шею — бывало, прижмется носом, обхватит ногами, как толстый ствол дерева. Больше этого никогда не будет, хотя вот она, рядом.
Отвернувшись, чтобы овладеть собой, я увидел Рене — она стояла метрах в пятнадцати от меня между передними конечностями чудовища, как под портиком собора, и разговаривала с кем-то, кого частично закрывала от меня одна из берцовых костей колосса. Присутствие третьего лица не входило в мои планы. И все же я двинулся в сторону жены, делая на ходу пометки в блокноте. Похоже, ничего не выйдет. Все, что я могу предпринять, — это пройти рядом с Рене, притворившись, будто не замечаю ее. Если она меня узнает, будет хоть какой-то толк: я привлеку к себе ее внимание. Однако в последнюю секунду меня что-то остановило. Вытащив из кармана лупу, я, не заботясь о том, как смехотворно выглядит это занятие, рассматривал мегатерия через лупу, склонившись над пальцами ноги скелета. Выпрямляясь, я нос к носу столкнулся с дядюшкой Антоненом, который, до крайности изумленный, проронил: — Смотри-ка, вот и Рауль.
— Рауль? — спросил я, испепеляя его взглядом.
— Я хотел сказать — Гонтран, — поправился дядюшка Антонен, — но каким ветром тебя сюда занесло?
Я лишь сожалел, что не могу придушить его тут же, на месте, однако нашел в себе силы учтиво ответить: — Прошу меня извинить, мсье, но меня зовут не Рауль и не Гонтран. — И, обернувшись к Рене с приличествующей случаю любезной улыбкой, добавил: — Мое имя Ролан Сорель.
— Ну да, Лоран Борель, но как же так…
По замыслу дяди, Рене не должна была видеть до срока мое новое лицо, теперь же все его планы рухнули. Он сокрушенно махнул рукой и сквозь зубы чертыхнулся.
