— Ты что, думаешь, я круглый дурак? — оскорбился дядюшка Антонен. — Я прекрасно понимаю, в каком ты сейчас щекотливом положении. Будь спокоен, я промашки не дам. Кстати, напрасно ты считаешь, что я ничем не могу тебе помочь. Знаешь, что я сделаю? Поеду сейчас к Рене и расскажу ей все как есть. Уж мне-то, родному дяде, она поверит.
Становилось все ясней, что он способен натворить самых невероятных глупостей. Я не выдержал и вспылил:
— Если только вы сделаете это, я немедленно уезжаю за границу, и гори оно все огнем. Поймите наконец: никто и никогда не согласится поверить в подобную метаморфозу. И так и должно быть, иначе любой босяк, прикончив Ага-хана[3], мог бы присвоить себе его имя и состояние, любой проходимец — забраться в постель приглянувшейся ему женщины.
— Тем не менее, Рауль, факт остается фактом.
— Да, если его можно доказать, но и тогда это мало кого убедит. Конечно, если три тысячи человек в один голос заявят, что все так, как я говорю, то Рене, может, и поверит. Да и то вряд ли: насколько я знаю свою жену, для нее достоверно лишь то, что общепринято.
— Помилуй, Рауль, что ты говоришь?
— Даже если в глубине души она будет убеждена, что я действительно ее муж, то все равно сделает вид, что не верит. И будет права. Это не предусмотрено брачным контрактом. Окружающие, знакомые будут шокированы. Да и на детях это плохо отразится. Нельзя же, в самом деле, прививать детям мысль о том, что естественный порядок вещей может в любую секунду перевернуться вверх тормашками. Нет уж, поверьте мне, посвящать в это дело Рене или кого бы то ни было никак нельзя. Знаете, что нам грозит, если вы станете утверждать, что я Рауль Серюзье? Даже не сумасшедший дом, а тюрьма. Кинутся искать Серюзье, не найдут и обвинят нас в том, что это мы и отправили его на тот свет.
Дядюшка Антонен вздохнул, видимо, до крайности удрученный картиной герметически замкнутого мира, в котором нет места истине, доступной лишь немногим.
— Впрочем, я напрасно сказал, что вы ничем не можете мне помочь, — добавил я. — Ведь вы будете единственным моим прибежищем, единственным на свете человеком, для которого я остался Раулем Серюзье. Смотрите, еще и полдня не прошло, как я стал изгоем, а меня уже потянуло излить кому-то душу. Есть и другая, более практическая сторона. Меня, как потерпевшего кораблекрушение, выбросило на чужой берег, где меня никто не знает, и мне совсем нелишне иметь в этом мире поручителя.
Дядя тут же предложил мне поселиться у него в Шату, где я помогал бы ему разводить свиней — премилых, по его словам, созданий. Чтобы окончательно меня соблазнить, он пообещал соорудить для меня миниатюрный, но элегантный и комфортабельный автомобильчик. Поблагодарив его, я рассказал о моих собственных планах. Идея соблазнить собственную жену показалась ему гениальной и вместе с тем чрезвычайно забавной. Запрокинув голову, он разразился гомерическим хохотом, раскатившимся по безлюдному парку подобно мощным аккордам органа в пустом соборе. И никак не мог остановиться. Время от времени, переведя дух, он орал во всю глотку: — Умора! Бедняжка Рене будет упиваться тем, что очутилась в объятиях — кого бы вы думали? — собственного муженька! Ой, не могу!
Он совсем разошелся, и я тщетно пытался укротить его веселье. Я уже почти кричал, но он хохотал так громко, что ничего не слышал. Мы подняли страшный шум и, должно быть, распугали всех лебедей на озере — все это не сулило ничего хорошего. На асфальте, слева от дядиной машины, показались неяркие отсветы. Я пихнул дядюшку Антонена в бок, но было уже поздно. Двое полицейских на велосипедах, привлеченные гамом и диковинным видом автомобиля, приближались к нам.
— У вас не включены подфарники, — заметил один из них почти отеческим тоном.
— Смотри-ка, и правда, — признал дядя. — Когда я остановился, было еще довольно светло.
Упущение было исправлено, и полицейские, может, и убрались бы восвояси, но тут дядюшка, вспомнив о племяннице, снова разразился хохотом — прямо в лицо тому из них, что все еще стоял, склонившись к дверце.
— Покажите ваши права, — сухо потребовал тот.
