— И что? Ну, придут и...
— Дай я у тебя головы посчитаю, Илья Никифорыч. Прямо при тебе. Раз... Вот же ты, а! Одна у тебя голова!
— Обождь, обождь! Счетовод столичный! Я же за младенчика уплатил! Серебром уплатил. И много!
— А вернуть придется безо всякой обратной платы. Как милость сотворить. Тогда всё станется к лучшему.
— Да я тебя сейчас сотру в муку! Одноглазый, ко мне!
— Успеешь меня и в муку, и в солод, и в дерево закатать, Илья Никифорыч. Ты сначала послушай до конца, потом катай!
В трактир, качаясь от скамьи к скамье, ввалился Одноглазый.
— Вот его я возьму с собой, да ещё троих ты мне дашь. Атаманом с ними пускай идёт Колька Шпора. Ты же ему доверяешь?
— Это куда же я тебе людей дам?
— За жиром я пойду. Место знаю. Пётр Андреевич Словцов мне место указал, чтобы я для тебя постарался, в смысле платы за обучение. Понятно? И ты мне выставил вот сейчас как бы счёт за то золото, что на младенце, которого придётся вернуть. Счёт за шестнадцать фунтов...
— За шестнадцать с половиной!
— Ну, пусть так... За шестнадцать с половиной фунтов жира я тебе должен, скажем, втрое больше золота.
— Впятеро! Для ровного счёту — сто фунтов жира!
— Тогда туда и обучение мое войдёт, и отправка моя в Америку на твоём корабле. Тогда — я согласен на сто фунтов золота тебе в оплату! По рукам?
— По рукам!
Илья Никифорыч свистнул. Целовальник мигом подскочил в «светлый угол», увидел две скрепившиеся в пожатии руки, махнул своей рукой и разбил пожатие.
* * *
Добыть в Сибири сто фунтов золота, это купчина Провоторов знал доподлинно, могли только что бугровщики, копаясь в могильных курганах. А так, будто ягода клюква или, скажем, гриб боровик, в Сибири золото не растёт. Хоть и прислал к нему этого парня Петр Андреевич Словцов, известный на всю Сибирь исповедальник (дай ему Бог помереть быстро и даже помучиться), а пропадёт этот столичный купчик ни за грош. Если станет золото искать в тайге, да подо мхом, кхе-кхе! Ну и ежели атаманом с ним пойдёт Колька Шпора...
Ввечеру того же дня, как и предсказывал Александр Дмитриевич Егоров, в трактир, где остановился проживать купчина Провоторов, явился русский мужик, огромный, будто медведь. Явился не просто так, а на крепкой телеге, оси на ней железные, колёса одеты в железные же обручи в палец толщиной. Ну и везде, где телега из кедрового дерева могла подломиться, её укрепляли железные скобы и железные листы. Обстоятельный человек явился в Ирбит.
Под сеном, устилавшим дно телеги, лежало ружьё саморобной выделки, а запал пороха на том ружье, будто на ружье военном, делался не кремнем, а новомодным пистоном.
Мужик заехал на позадки трактира, сам открыл большие, тяжёлые ворота внутреннего двора, сам распряг лошадь. Потом вынул из-под сена своё тяжёлое ружьё и прошёл в задние сени, на чёрную лестницу. И упёрся на лестнице в живот целовальника.
— Здорово, Хват, — сказал приезжий. — Мое место свободно? Чтоб две ночи ночевать да уйти?
— Оно ведь как бывает... — начал целовальник.
— Оно по-разному бывает, Хват. Ты меня помнишь, и я тебя не забыл. Моё место свободно?
— Да вот... У меня нонче ночует Сам... Илья Никифорыч Провоторов. Да с ним ночует его новый приказной, что приехал из столицы. Так что оно бы лучше тебе, Требень, сегодняшнюю ночь, да ещё и завтрешнюю, переночевать у кого-нибудь на постоялом дворе, а там уж денька через три пожалуй ко мне на постой со всей радостью.
— А в толстую рожу хочешь? — сузив и без того узкие эвенкийские глаза, прошипел Требень. — Мне, да ещё искать чужой угол? Иди давай в ограду, поставь моих лошадей в хлев, да овса им насыпь по ведру. Мчал я без роздыху от Тобольска в Ирбит два дня да ночь. Успел? Опередить Кольку Шпору — успел?
Целовальник осторожно протиснулся из сеней наружу мимо огромного мужика, ответил тихо:
— Не успел. Протырбанил слам Колька Шпора. Купчине Проворотову и протырбанил.
— Вот и ладно! — обрадовался Требень. — Вот и поздоровкаемся с Провоторовым! Так я у себя в каморке и остановлюсь!
Тут же, из сеней, не входя в целовальную избу, Требень ловко отъял косячину, будто утепляющую угол бревенчатой кладки сруба. Поддел длинным толстым ножом нечто звякнувшее там, изнутри, и потайная дверь, составленная из коротких, в аршин, брёвен открылась вовнутрь подклети. Вверху подклети имелось два окна, забранных не стеклом, а по-старинному — слюдой. Через три шага от потайной двери стояла ладная кирпичная печь с двумя вьюшками на чугунной плите. Широкий топчан шёл от печи до двери. Под топчаном виднелся край сундука, в котором обычно хранили всякое нужное для обихода тряпьё.
