— Что же ты ей за те слова в лоб не заехал?
— Там заедешь в лоб! Там до тебя, матушка, далеко, а до суда больно близко. Там ведь суд вершит расправу. Охота мне была сидеть в американской тюрьме за мелочь простую, за шлепок по лбу дочери Зильбермана.
— А это ещё кто такой? Не президент Америки, нет? Президент у них вроде другой…
— А это, ваше императорское величество, сущность будет повыше президентской! — Толстой-Американец надел парик и снова стал вышучивать смысл разговора. — Этот Зильберман из тех, кто за верёвочки дёргает и президента Америки, и всех присных его…
Тут в дверь кабинета просунулся секретарь. При виде грозной императрицы секретарь закрыл глаза, но протараторил:
— Секретная экспедиция докладывает, ваше величество, о прибытии из Тобольска тайного возка с государственным преступником. Куда велите его поместить?
Екатерина поморгала редкими от возраста ресницами, но тяжесть во взгляде осталась.
— Ладно, иди, Американец, две недели даю тебе сроку, дабы отчитаться по всей форме за трату государственных средств на поездку в Америку. И твои соображения насчёт Аляски и насчёт этой… Калифорнии мне подготовь. И о Сибири не забудь! И всё приготовь мне письменно! Но об Аляске…
Секретарь даже вдвинулся половиной тела в кабинет. Екатерина швырнула в секретаря пустой чашкой из-под кофе. Фарфоровая чашка разлетелась на куски, дверь с треском захлопнулась.
— Про Калифорнию я пока ничего не понимаю, но об Аляске напишешь так, как я сказала, понял? Аляску про-да-вать!
Граф Толстой наклонился было собрать осколки фарфора с ковра, но Екатерина топнула ногой:
— Продавать, я сказала! Без экивоков, страстей и горького плача по утерянной землице!
— Но можно продавать не спеша?
— Вы нарываетесь на неприятности, граф!
— Вы тоже, ваше императорское величество! Та Сара Зильберман из компании «АРА», или как её там… та баба, что просквозила всю нашу Сибирь, как понос через кишку, открыто заявила, будто в Тобольске слышала публичную проповедь некоего Петра Словцова, имеющего факты, чтобы доказать, будто никакой Александр Македонский русским князьям русских земель не дарил… А если так, то Россию с Сибирью у нас заберут. Так хоть Аляску давайте себе оставим. Она документами за нами подтверждена. А иначе — где жить-то будем?
Екатерина швырнула в тугую спину графа второй фарфоровой чашкой. На удивление императрицы, чашка упала на ковёр и не разбилась.
— Продавайте Аляску… — голос у императрицы сорвался, — медленно. Ну, хоть начните переговоры о продаже! И не забудьте — две недели сроку на отчёт!
Граф пошёл к двери, ухмыляясь. Своего он добился. И дело с Аляской можно тянуть, пока золото в Америке не кончится. Свободы им захотелось! Чтобы воровать! Свобода только для воровства и потребна. А так — на что годна эта свобода? Сзади него часто-часто затренькал колокольчик. В открывшуюся щелку двери императрица хрипло прокричала секретарю:
— После обеда подать мне государственного преступника! А пока пусть посидит в Кордегардии, на гауптвахте! Там пусть и ест! И вызвать ко мне после обеда митрополита Гавриила, наставника этого преступника. Пусть святой отец полюбуется, кого он воспитал!
* * *
Обедали вдвоём с фаворитом. Зубов ел мало, кусочничал: от того блюда малость откусит да другого чутка пожуёт. Видимо, опять хорошо поел мимо её, императрицыного стола, скотина!
Обедали прямо в кабинете, лень было идти в столовую залу через три комнаты от кабинета. Да там и печь, вроде, чадила. Угореть можно. В приёмной зашумели, секретарь что-то верещал. Дверь в кабинет распахнулась, в неё вдвинулся толстый митрополит Гавриил, отпихивая посохом секретаря, вцепившегося в митрополичью мантию.
Митрополит Гавриил перекрестил обедающих, огляделся, нашёл икону Николая Угодника в углу возле трельяжа, перекрестил икону, и сам на неё перекрестился. Потом сел на французскую лавку именем диван. Диванчик затрещал. Весу в митрополите Гаврииле имелось поболее, чем десять пудов.
— Откушайте с нами, — пригласила Екатерина.
— Благодарствую, ваше величество. Великий пост исполняю, грешить не намерен даже по вашему повелению.
