— Спасибо, Никандр Иванович. Я на работе.
Голос у Оврагова страшно гулкий. Шею он согнул — потолок в будке низковат для его роста.
— Чё «спасибо»? Пей, коли подают. Ты и не на работе сроду не пьешь. Трезвенник в нашу эпоху — все равно что какой-нибудь курфюрст.
— Никандр Иванович, пора бы научиться уважать мою особенность, тем более что она отнюдь не порочная.
— Моя, выходит, порочная?
— Разговор касался меня.
— Чё плохого? Гостеприимство проявляю. С каких пор радушно встретить гостя — порок? Русского народного обычая придерживаюсь. Ты, получается, против нашего обычая?
— В питейной ситуации я за американский обычай. Не пьешь — не вынуждают. Опоздал к началу застолья — не корят, штрафную не навязывают. Уходишь до конца вечера — не задерживают. Как говорится, свобода воли.
— На мое разумение, из-за скупости. Во-он оно что! Америка? Наш главный прокатчик рассказывал. Американцы их на прием пригласили. Наши пришли. Им на кассовый аппарат показывают: дескать, выбивайте выпивку, а бутербродами обеспечим. Наши после приема их в гостиницу затащили, напоили до сшибачки, икру заставляли ложкой есть. Умыли, как говорится.
— Смешно богатых учить щедрости. Богатые потому и богаты, что беспощадны. Я по делу. У ваших соседей крыжовник заболел мучнистой росой. Как бы на ваш не перекинулось. Зайдите за химикатами.
— Андрюшка зайдет. На всякие меридианы мне чихать. И давление у меня в норме.
— Он-то зайдет.
— Чё такое?
— Вы металлург и, конечно, знаете, что и у металла бывает усталость. Андрей в саду третье лето наподобие работника. Устал ваш мальчик. Пошлите в комсомольский лагерь. Поживет независимо. В конце концов он и книги должен читать.
— Воспитание трудом, гражданин Оврагов. Забыли, уважаемый, принцип советского воспитания. Спрятались среди садов от политики. Сектант вы, что ли? Не курите, не пьете, не женаты.
— Вы принципов коснулись. Если у вас и есть принципы, то халдейские.
— Чьи?
Оврагов не ответил. Скользнув лопатками о притолоку, вышел.
— Иван, дочка, я встретил его честь по чести. Не так, да?
— Уважительно встретил, — негодуя, сказала Люська.
— Как он выразился? Хал… Мурища. Иван, ты встречался с хал..?
— Не приходилось.
— Папа, — сказал Андрюша. Он был на стороне Оврагова. — Папа, халдеи были кочевники. Договорятся с каким-нибудь русским княжеством о мире, вскоре нарушат договор. Налетят, разграбят, пустят пожары, уведут в плен женщин и детей.
— Вон я кто?!
— Андрюхинд, значит, у этих самых кочевников не было твердых правил?
— Иван, ты что? Я правила соблюдаю.
— Я про халдеев.
— Виляешь?
— И куда они делись, Андрей?
— Пропали. Почему — понятно; когда, где — неизвестно.
— Иван, ты ответь: не одобряешь меня?
— Одобряю. Вы относитесь к нам с Люськой лучше некуда. Было бы позорно вас хаять.
— И что же?
— Но Оврагов… Он заслуживает… Вы его забагрили.
— Как осетра! Молодчик, Ваня! Таких и надо забагривать. Все по одному живут, он, значит, в особицу, в сторонке. Америка?! Она планету обирает. Об свободе воли еще говорит. Вот кто забагривает: хоп — и страну забагрила с народом, лесами-полями, горами-недрами. Нет спору, что сам Оврагов специалист старательный. Однако в семью к нам и в политику пусть не прет.
— Ну, папаша, благодарю. Мы к себе в сад.
— Давай бутылку добьем.
— Допейте, Ванюша. Она денег стоит. За двадцать один двадцать я целую смену строчу.
— Не хочется.
— Мне больше достанется. Ишь, праведник выискался. Америка! Мальчонку пожалел. Я в двенадцать лет пашню пахал. Попашешь, после с животом на полатях катаешься. Зато уж знаешь, как хлеб крестьянину достается. Трудовое воспитание — лучше нет. Шурупить надо, гражданин Оврагов.
Андрюша положил на хлеб котлету, выскочил из будки. Крупный, тучноватый Оврагов шагал вдоль лесной полосы, ударяя козырьком кепки по голенищу. Глядя ему вслед, Андрюша ощущал и горечь, и нежность, и обиду, и сострадание.
Снова лег под карагач. Из будки вышли Иван, отец, сестра.
— Ты, Люсь, двигай потихоньку. Я догоню.
Люська капризно крутнулась на каблуке, спрыгнула с крыльца. Золоченый тарантул, приколотый к ее голубой шапочке, грозно сверкнул топазными глазами.
