Губы Кайо, наконец, раздвинулись. Он усмехнулся.
Этой удавшейся ему усмешке он отдал очень много сил. Так много, что, наверное, пожалел об этом, ибо Дуайт одним взмахом стер усмешку с его сразу лопнувших, закровоточивших губ. Только ненависть удержала журналиста на ногах.
— Дуайт, — негромко спросил Досет, — как по-настоящему допрашивают без всех тех крайностей, на которые падки сотрудники нелояльных газет?
— Возьмите полевой телефон, прикрепите провода, куда следует, и… позвоните!
— И что?
— Позвоните… и вам ответят!
— Законны ли такие методы допроса? — усмехнулся Досет.
— Они незаконны, — ответил Дуайт. — Но они не оставляют следов.
— Тогда начните… — Досет секунду помедлил. — С туземца.
"Я спокойна, — сказала себе Анхела. — Я вижу то, чего в принципе не должны видеть люди, но я спокойна, ибо я нашла спрайс".
Она перевела взгляд на полупрозрачный браслет, лежавший на столе у самого локтя майора, и у нее защемило сердце.
Но Анхела пересилила слабость, рожденную радостью, и заставила себя смотреть только на Кайо. Сбитый с ног и брошенный на "Лору", он все еще пытался порвать металлические зажимы, жадно сжавшие его руки и щиколотки. Бессмысленная борьба!.. Но таков был Кайо — он всегда боролся до конца. Он всегда был уверен, что борьба не бывает бессмысленной!
У _н_а_с_, подумала Анхела, не отрывая глаз от поверженного на "Лору" либертозо, такие люди идут в Космос. Только в Космосе возможна полная отдача всех сил…
Три дня назад, — подумала Анхела, следя за каждым движением журналиста, — Кайо уже был обессилен, измучен, доведен до грани, но… он еще надеялся! А сейчас надежды в нем нет. Сейчас Кайо живет не надеждой. Сейчас он живет только ненавистью.
Три дня назад, вспомнила она, черная грозовая туча заволокла все небо. Мощные молнии сухой грозы били куда-то в леса Абу. Страшная, черная сухая гроза. Она походила на грозу, погубившую опыт Риала… И глядя на мгновенно ломающиеся электрические бичи, на тени, угрюмо и стремительно прыгающие по саду, Анхела чувствовала — не только гроза, какой бы она ни была страшной, заставляла сжиматься ее сердце. В саду кто-то был! Она еще не видела журналиста, но его боль и его надежда уже жили в ней. Ведь именно к человеческой боли Анхела так и не смогла привыкнуть в Ниданго…
Глядя из окна, Анхела видела, как журналист упал, споткнувшись. Но она не встала, не окликнула Кайо. Она знала — если добрался до виллы, он найдет силы встать сам.
И Кайо поднялся и снизу посмотрел на нее.
— Сможешь влезть в окно? — спросила Анхела, радуясь тому, что Пито Перес, ее телохранитель, уехал в город за продуктами.
Кайо кивнул. Перевалился через подоконник, испачкал кровью косяк, но не застонал. Анхела поняла: он еще не решил, как ему следует вести себя с нею… Это было больно. Но она понимала Кайо — его преследовали, ему нелегко было решиться на подобный визит, он представлял себе, чем чреваты последствия его поступка.
Рана в плече, внутреннее кровоизлияние… Анхела сразу поняла — Кайо плох. Срочное переливание крови, тоники, тишина — вот что ему было необходимо. Но даже она ничего не могла ему предложить. Было странно, когда кайо, пересилив боль и слабость, улыбнулся, указывая на портрет, написанный Этушем:
— Я никогда не видел этой работы, — и помрачнел. — Судьба художника в Тании незавидна.
— Этот портрет — шутка, — негромко пояснила Анхела. — Этуш написал его, поспорив с доктором Шмайзом.
— Доктор Шмайз — достойный человек, — ответил Кайо. За его словами читались и грусть, и давняя ревность, но неожиданный комплимент был чист, потому что посвящался ей, Анхеле Аус, женщине, которую он, Кайо, давно и безнадежно любил.
— Подойди, я остановлю кровь.
Она постаралась произнести это негромко, ненавязчиво. Она знала вспыльчивость Кайо. Но он и впрямь был плох — послушно подошел; на Анхелу пахнуло болезненным жаром.
— Ты останешься у меня, — сказала Анхела и положила ладонь на простреленное кровоточащее плечо журналиста. — Ты проведешь день у меня, кровь под ее ладонью быстро сворачивалась. — Ночью, если торопишься, можешь уйти.
— Ночь… — пробормотал журналист. — В этой стране любят ночь…
