Шарманка. Пароход-телевизор. Интересно, заберет ли Шибина свой телевизорик, каковой Ваня уже успел отволочь на студию при Московской консерватории? Интересно.
Якиманка, Лубянка, Маросейка-стрит, белоснежная да семь гномов:
Жила-была на свете белом (не путайте ее со цветком из эпиграфа) изумительно красивая белоснежка. День-деньской; да то даже ерунда, что день, — время временное проводила она… Глаза искали; руки боялись всего; только форма ногтей оставалась безукоризненной, сколько ни обжигалися пяльцы. Про Любовь ничего определенного вообще-то нельзя, поэтому Снежка белая не богата была на закат (типа, его, enter, рассматривать, будучи приобнятой любимым), а тем пАчее на рассвете. А то, знаете, бывает такое на зорьке Счастье: лучи прямо во все глаза; масенькие пылинки в этих самых лучах летают, парят себе там счастливенькие; ничего не жаждют уже — токмо радостно падают вниз; тогда хвать любимую белую за… — вот это я понимаю, рассвет!
«Мир — это бездна! Нечего тут удивляться!» — мужественно размышляла она, утирая свой праведный пот…
Когда нет настроения жить и любить, нечего (правильно Белая рассудила) надеяться на какую б ни гномову метаморфозь. Тут надо терпенья решительно больше, чем у нее! Так что же; спросите вы, обречена ли она? Да, конечно, обречена…
Стены наклоняются на меня. Я магнит что ли? Ничего нового на земле. Вот-вот упадет очередной первый снег. В прошлый раз я был почти счастлив, когда ты кинула в меня снежок. Именно это время и было, как выяснилось позже, наиболее благоприятным для протягивания… руки. Потом же нахлынуло старое. Боль, помнится — Рождество. Резкий подъем с кровати; ночной поезд на Новогород; а там рыбаки одни; какие-то бесконечные «тачки»: то с вокзала в аэропорт, то с аэропорта на вокзал. Далее завтрак — «классика»: шашлык и двести грамм водки, чтоб было чем запивать.
Электричка на Петербург. Хорошо, что на Московский вокзал. Там тоже бесконечные «тачки»: то в Пулково, то из Пулкова. Не хватило каких-то ста рублей. Снова Московский вокзал. Еле уехал.
В Москве уже в 6.30. В 6.45 — уже в ванной. Казалось, что счастлив. Хорваты прислали письмо и журнал на английском, где опубликованы мои стихи в переводе.
Жизнь непонятная штука. Пожалуй, на этом все. Все этим кончается и начинается вновь с одного и того же: мое окно выходит на сплошную стену цвета сливочного мороженого.
Yes! Ну, согласитесь-ка, кассомОсова соль не есть ли гидрохлорид? Не можете вспомнить, — так и скажите: Гидрохлорид ли, гидролиз ль, Бертолетов Захар ль — нам все одно: мы победы хотим, чтобы не знать, что делать нам с ней.
Таковые прогнозы. Завтра меня к врачу поведут. Ох уж я ему расскажу о суицидальных своих настроениях. Пожалуется тот тогда на судьбу, каковая сделала писхиатОром. Мотор. Мотор. Мультики. Мультики. Бей же снова своих! Свободная Хохлома — вот наш слоган! Но на самом-то деле это кусочек из старого блаженного мира, когда я его властелином был. Это правда. Я властвовал этим миром где-то с 1992-го по 1996 гг. Как перзиндент, на четыре годка.
Сигареты «Прима». Бумеранг. Игрушечная шарманка. Два пустых металлических портсигара из под сигарок «cafe-cream». Коврик для «мыши» с очень злыми, напугавшими Свету, зверями. Да и, собственно, мышь.
Ни дня без строчки. Лучше бы — ни дня без копейки денег. Все заставляют меня идти на Голгофу.
Кто пинает, кто жалобно так скулит, будто только как я на Голгофу пойду, так скулить перестанет. Лжёт.
Мое личное дело. Литературу распотрошить, кто бы ея не читал. Оставаться, блядь, интересным надо конечно? Конечно, надо. Да только интересно кому? Все те, кому такое может быть интересно — не люди, а сволочи моих снов.
У меня на столе лежит такая калейдоскопическая в основе своей штуковина, которая из всего делает несколько. Посмотришь сквозь на букву или звезду, что здесь почти одинакость, а их уже целых пять или семь. Такая вот поебень!
Стихами заговорили уроды. Вахтенный плачет от умиления. В гигантском космОбиле мышку поймал, как кот…
Этот текст интересен мне только тем, что мне никогда ранее не было так скучно, так неинтересно, так лениво и так необходимо писать…
