За неделю до того, как у этого кота отняли переднюю лапу, точнее сказать, всю конечность вместе с предплечьем, он скакал вниз по семи лестничным пролетам, потом — бац! — пролетал сквозь кошачью дверцу и по дорожке мчался к забору в конце сада, чтобы выгнать чужого серого кота, который приходил в наш сад, поскольку там имелся водоем. Он издавал при этом такой яростный вопль, что, когда, уже успокоившись, этот победоносный кот возвращался ко мне в комнату, на самый верх дома, и садился возле моей кровати, удовлетворенно оглядывая свою территорию, очищенную от наглых чужаков, а потом осматривал через забор широкое зеленое поле, которое и представляет собой водоем (у викторианцев принято загонять воду под землю), я ему говорила, как всегда, потрясенная этим его воплем: «Боже мой, Силач! Ну разве можно издавать такие звуки?»
Силач? Не Вельможа? Это имя появилось так. Семнадцать весен назад кошка по имени Сьюзи окотилась на чердаке, рядом с моей комнатой. Это была мирная, вполне цивилизованная кошка. Она, видимо, выросла в хорошем доме, но потом лишилась его и жила на улице, без удобств. Дамы из закусочной иногда подкармливали кошку, но не регулярно. Она дважды на моей памяти рожала котят, и бедняжке не всегда удавалось найти укромный уголок — однажды она пристроилась прямо под грузовиком, — и до того, как она поселилась у нас, ни один из ее котят не выжил. Кошка была не старой, но уставшей и запуганной. Кошки-матери, которые рожали много раз, которых их добрые владельцы не избавили от этой необходимости, подвергнув операции, безошибочно, с привычной усталостью воспринимают появление у себя огромного живота, не удивляются энергичным движениям внутри, не причитают: «Ой не надо, неужели мне снова терпеть все это?» Мы кормили Сьюзи, подыскали ей безопасное место для родов, под крышей, куда никакой другой кот не мог даже приблизиться, но она была хоть и преданной матерью, однако не по своему желанию.
Когда котята впервые открывают свои маленькие мутные голубоватые глазки и видят, что над ними нависает человеческое существо, они всегда шипят и протестуют, лишь позже они превратятся в приветливых кошек и котов. Но один из детенышей Сьюзи, черно-белый комочек, открыл глазки, увидел меня и неуверенными шажками выкарабкался из-под старого одеяла, брошенного на пол… потом подобрался к моей ноге… полез по ней вверх… забрался на руку… на плечо… цепляясь своими крошечными колючками-коготками, добрался до моего подбородка и, мурлыча, прижался там. Это была любовь на всю жизнь. Он оказался самым крупным из котят, главным котенком, и уже с первых дней командовал остальными братьями и сестрами, даже умывал их и наказывал, пока его крупная мамаша наблюдала, растянувшись рядом. Он был как отец для этих котят, или даже как мать. Сьюзи, казалось, заботилась о старшем сыне не больше, чем о других, и не возражала против его главенства.
В рождении этих котят была какая-то тайна. Их было семеро. Одного, белого — больно себе представить, каким он мог стать прекрасным котом, — Сьюзи вытолкнула из гнезда, и через пару дней беднягу обнаружили мертвым.
Конечно, он мог родиться совсем слабеньким, но это сомнительно, судя по тому, какими резвыми были остальные. Сьюзи также вытолкнула еще одного, маленького пятнисто-полосатого. Я оставила котят на полдня на холоде и без еды, считая, что хватит уже сентиментальничать, нечего горевать, это выбор природы: мать сама выбрасывает детенышей, следовательно, я тут ни при чем, но я не могла спокойно слушать жалобное слабое мяуканье и положила пятнисто-полосатого котенка к остальным, назад, среди прочих, и теперь быстро подрастающих кисок у нас стало шестеро. У Сьюзи, похоже, было двойственное отношение к котятам. Она явно считала, что семеро детенышей — это слишком много, да и шестеро — тоже. Она не была готова выкормить более пяти котят, и я ее поняла, когда все шестеро чуть подросли и стали буйствовать в моей комнате.
