Она продолжала разговор о родстере:
– Нет-нет, папа! Чтобы Ален сел за руль, когда поедем через Швейцарию? Исключено! Он слишком рассеян да, в сущности, не очень-то любит водить. Уж я его знаю!
«Она меня знает – повторил Ален про себя. – Верно, ей так кажется. Да я сам столько раз твердил ей: "Уж я тебя, детка, знаю!" Саха тоже знает её. Кстати, куда это Саха запропастилась?»
Он поискал кошку глазами, с усилием оторвался от кресла – сначала одно, потом другое плечо, затем спина и, наконец, седалище – и расслабленно сошёл с пятиступенного крыльца.
Обширный сад в окружении других садов дышал в ночи густыми запахами возделанной, обильно удобренной, непрестанно побуждаемой к плодородию земли.
Дом мало изменился за время, минувшее с рождения Алена. «Дом единственного сына», – любила повторять Камилла, не скрывавшая своего презрения к сотовой кровле, к вставленным в скат шиферной крыши окнам верхнего этажа, как, впрочем, и к скромным лепным украшениям по сторонам стеклянных дверей первого этажа. Казалось, сад, как и Камилла, презирает дом. Высоченные вязы, с которых сыпались почернелые сучочки – так бывает всегда, когда деревья этой породы достигают почтенного возраста – прятали его от взоров и соседа, и прохожего. Поодаль, на продающемся участке, как и во дворе лицея, можно было ещё видеть растущие попарно старые вязы, которыми были обсажены четыре подъездные аллеи существовавшего здесь некогда поместья, – последние остатки парка, пожираемого современным Нёйи.[3]
– Ты где, Ален?
Камилла звала его, выйдя на крыльцо. Как бы назло ей Ален не отвечал, а только ещё дальше отодвинулся в спасительную темноту, нащупывая ногами края подстриженного газона. Посреди небес сияла луна, расплывшаяся в дымке первых тёплых дней. Единственное дерево посреди лужайки – покрывшийся молодыми блестящими листочками тополь, – облитое лунным светом, мерцало как бы блёстками падающей воды. Серебристый блик метнулся из купы кустов, рыбой скользнул к ногам Алена.
– А вот и ты, Саха! Я тебя искал. Почему не пришла к столу?
– М-р-р-рум. – отвечала кошка. – М-р-р-ум…
– Что значит «мрум»? Почему «мрум»? Кто же так говорит?
– Мр-р-рум, – настаивала кошка. – Мр-р-р-ум… Он нашёл ощупью и погладил длинную спинку – мех был нежнее заячьего, – коснулся маленьких прохладных ноздрей, расширенных мяуканьем. «Моя кошка… Моя…»
– Мур-р-ру, – тихонько мурлыкала кошка. – Мур-р-р-ум…
Со стороны дома вновь донёсся голос Камиллы, и Саха скрылась в изгороди из подстриженных кустов бересклета, исчерна-зелёных, как ночь. – Ален! Идем! Он побежал к крыльцу. Послышался смех Камиллы.
– Я вижу твои бегущие волосы! – крикнула она. – Надо же быть таким блондином!
Он прибавил ходу, одним прыжком перемахнул через пять ступеней и очутился в гостиной, где, кроме Камиллы, не было ни души.
– Остальные? – вполголоса осведомился он.
– Гардеробная, – в тон ему отвечала Камилла.
– Гардеробная и осмотр «работ». Общее огорчение. Дело не движется. Конца этому не видно! А нам плевать с высокой горы! Нам бы поумнее быть да оставить за собой квартиру Патрика. Он себе другую найдёт. Хочешь, я этим займусь?
– Да, но если Патрик уступит свою «Скворечню», то единственно для того, чтобы доставить тебе удовольствие!
– Разумеется! Этим и надо воспользоваться!
Она источала одним женщинам присущую безнравственность, к которой Ален так и не мог привыкнуть. Он попенял ей лишь безличным «надо воспользоваться», когда следовало сказать прямо «мы воспользуемся». Но Камилла усмотрела в его замечании лишь любовный укор.
– Погоди немного, скоро я научусь говорить «мы»…
Чтобы пробудить в нём желание поцеловать её, она словно из озорства выключила верхний свет. Освещённая одной настольной лампой, девушка отбрасывала длинную чёткую тень.
Закинув сплетённые руки за голову, она призывно глядела на него. Но он видел одну её тень. «Как она прекрасна на стене, удлинена ровно настолько, насколько нужно. Такой я и хотел бы её видеть!..»
Он сел, сравнивая обеих. Польщённая его вниманием, Камилла изогнулась, выставила вперед грудь, изображая баядерку, но тень лучше неё знала эту игру. Свесив руки, девушка прошлась по гостиной, впереди неё шествовала образцовая тень. Добравшись до растворённой стеклянной двери, тень скакнула вбок и перескочила в сад, на розовый гравий дорожки, обхватив по пути длинными руками обрызганный месяцем тополь. «Жаль», – мелькнуло в голове Алена. Он вяло укорял себя за свою склонность любоваться в Камилле или её идеализированным образом, или застывшими обликами – например, тенью, фотографией, живыми воспоминаниями, сохранившимися от некоторых встреч или некоторых её нарядов…
