— Это мы полем кулаков. Еще несколько усилий, и выполем.
Веселая помощь!
Работа на лугу и в огороде закончена. Можно идти. Но кто–то вспоминает про двор единоличницы. Может, нужно прибрать во дворе, привести в порядок. И все идут во двор.
Этот двор заканчивался смертью двора. Он разлагался, как труп собаки. Дом валялся на земле, и заборы, перестав быть заборами, протягивали свои худые доски, как руки, протягивали свои худые доски. Одинокая корова тоскливо мычала во дворе, и ее мычание было похоже на зевоту. Казалось, весь двор зевал всеми своими частями, всеми своими постройками. Но только они вошли во двор, как двор изменился. Присутствие работы способно изменить все. И двор уже не мычал, корова не мычала, а удивленно смотрела на работающих. Работа, работа, лучшая помощь — это помощь работы. И вот забор убрал свои худые доски, как человек убирает руки. Забор был как всякий забор. Теперь он был уже не горизонтальный забор, а стоял вертикально, как ему и надлежало. Быстрыми ударами топоров они поправили крышу, прибили болтающиеся ставни, подняли крыльцо. И дом принял из лежачего сидячее положение.
— К сожалению, его нельзя поставить, — сказали колхозники, — для этого его бы пришлось построить снова.
— Очень, очень хорошо, — приговаривала Сверлова, — я и не знаю, как вас благодарить. Не умею.
Они прощаются с ней и уходят помогать другим дворам, нуждающимся в помощи.
— Когда тебе понадобится помощь, — говорят они ей перед уходом, — приходи к нам. Сделаем.
И удивленная Сверлова остается со своими ребятишками в неузнаваемом дворе, любуясь своим огородом и своим сеном. Только теперь она начинает удивляться, до этого она помогала им и ей некогда было удивляться. Но теперь она вспомнила, что забыла удивиться. И вот она удивляется всем своим существом.
— За что? — спрашивает она.
— Что за что? — спрашивают дети.
— За что же они помогли мне? — говорит она. — Ведь я им не сделала ничего. Не заплатила им. Не помогала. За что же? За что?
И вдруг заплакала.
Теперь наступила очередь удивляться детям.
«Почему же она плачет, — размышляли они, — когда нужно радоваться?»
— За что? За что же? — плакала она. — За что они помогли мне?
— Как за что? — удивленно ответил сын, ответил пионер. — За то, что мы бедняки. Колхозники — друзья бедняков.
А колхозники между тем идут дальше. От двора к двору, мимо дворов кулаков и зажиточных, к дворам и огородам бедняков, нуждающихся в помощи. Эта помощь походит на наступление. Помощь бедняку — это и есть наступление на кулака. Самое опасное наступление. Каждое хозяйство бедняка, в котором они побывали, которому они помогли, было ударом по кулаку, страшным ударом, после которого нелегко будет встать, после которого нелегко будет справиться. Вот они приходят в один двор бедняка, помогают, полют, косят, рубят, поправляют. И этот двор уже не двор, а удар по кулаку. Приходят в третий двор бедняка, и третий двор — третий удар. Четвертый двор — четвертый удар, пятый — пятый, шестой — шестой. Сколько дворов, столько и ударов.
И все руки, руки всех напряжены, чтобы помочь. Помочь бедняку — это раздавить кулака. Все руки и все машины.
Вздыбленные машины, как вздыбленные кони, вздыбленные машины и вздыбленные кони работают на полях единоличника. На этих полях кони и машины колхоза, чтобы раздавить кулака. Раз, еще и еще! Ну, все вместе, еще, еще.
И кулак выбежал из своего двора, один кулак, как все кулаки, выбежал из своего двора, один кулак — символ всех кулаков, раскулаченный кулак. Он выбежал из своего двора, вот он бежит по улице, и ему кажется, что за ним гонится машина. Вот–вот она его настигнет. Помощь бедняку гонится за ним, помощь — это машина. Он бежит по улице мимо изб, хохочущих во все окна, он бежит по огородам, через плетни, мимо овощей, через канавы, и овощи ловят его, цепляются за него, репей цепляется за него, горох цепляется за него, даже морковь и капуста, и те цепляются, мешают ему бежать. Но вот огород кончился, а его ноги все бегут и бегут. Он бежит по чужим полям мимо колхозной пшеницы и враждебной ржи, он слышит, как смеется над ним овес, рожь ржет, как лошадь, и показывает ему длинные зубы.
