— Читай! Читай!
— «Возглавляющему колхоз, — читал Молодцев, — Молодцеву. Заявление. Прошу освободить меня от обязанностей члена вашего колхоза, а также вернуть моих двух коров, четырех кур и одного теленка. Целую ручки. Матрена Крынкина».
— Это чьи же ручки она целует? Твои, что ли? Ай да Молодцев!
— Ай да заявление!
Все собрание каталось по траве от хохота. Даже скептик Жеребцов, и тот хохотал.
— Это заявление, — продолжал Молодцев, — смешение двух стилей: стиля канцелярского и стиля любовных писем. Ясно, что безграмотная Матрена не могла его ни составить, ни написать. Но самое смешное кроется не в заявлении, а дальше. «Что же, Матрена, — спрашиваю я Матрену, — значит, ты выходишь из колхоза?» — «Нет, не выхожу», — отвечает она. «А в этом заявлении написано, что выходишь», — я показываю ей заявление. «Мало ли что там написано», — говорит она. «Значит, не выходишь?» — «Не выхожу». — «Так это заявление можно порвать?» — «Нельзя!» — «Кто же его написал?» — «Не знаю». — «Где же ты его взяла?» — «Не знаю». — «Тебе его кто–нибудь передал?» — «Не знаю». Так я ничего и не добился. Кто же, по–вашему, его написал?
— По–моему, поп, — сказала Катерина Оседлова.
— А по–моему, кулак Петухов, — сказал председатель собрания.
— А по–моему, — вмешался Жеребцов, — это написал сумасшедший баран. Идемте. Стоит ли тратить время на разбор писем сумасшедшего?
— Стоит, — сказал товарищ Молодцев серьезным тоном. — Заявление это смешно. Но писал его вовсе не сумасшедший. Писал его классовый враг. Наши враги не спят, нам известно, что они что–то предпринимают. Первый их шаг оказался неловким и смешным, но мы должны быть готовы к тому, что дальнейшие шаги их окажутся не столь смешными и не столь неловкими.
— Правильно, — ответило собрание.
Колхоз двигается вперед на всех колесах всех своих машин. Вперед! Вперед! К полному поражению кулаков, к полной победе!
О, колхоз, о, фундамент социализма, о, сумма построек и работа людей, ты еще здесь с нами, но ты уже в будущем, и мы видим, как цветет твое настоящее и будущее, твое будущее приближается к нам.
Твои колхозники еще обыкновенные крестьяне, еще бедняки и середняки в своих лаптях и рубахах, еще наделенные чувством собственности, но уже люди растущего сознания, строители социализма, еще с внешностью крестьян Ивана Грозного, еще со своими рыжими бородами и грязными портянками, но уже управляющие машинами, уже понимающие явления природы, еще люди настоящего, но уже люди будущего! Колхозу три месяца. Этим полям и этим постройкам. Три месяца — это не тысяча лет. И, в отличие от старой деревни, которая создавалась в течение тысячелетий, новая деревня создалась в каких–нибудь три месяца.
Вот колхозники выходят на работу. Люди и машины выходят, они идут совсем не туда. Они идут мимо своих полей, слышно, как растет их рожь, мимо своих полей. Они идут мимо своих огородов, слышно, как цветут их подсолнечники, мимо своих огородов. Мимо! Мимо! Мужчины с лаптями, женщины с палочками для полки. Мимо! Мимо! Старики, передвигая потными ногами, молодежь, распевая во все горло. Они идут. Куда же они идут? Они приходят. Куда же они приходят?
Три маленьких поля, похожих на три лоскутка, и маленький огород. Эти поля и огород, поля и огород единоличницы, беднячки Сверловой. Она, веселая и кланяющаяся, выходит к ним навстречу с толпой своих ребятишек. Она кланяется и благодарит, благодарит и кланяется. Но кому же из них кланяться и кого благодарить? Их так много, если каждому сказать по благодарности, на это уйдет день. Нужно сказать всем сразу. Но как сказать? Но что? Она не умеет говорить со всеми сразу. Но тут ей на помощь приходит Гришка, ее сын, пионер. Тоненькими ножками и ручками он взбирается на дерево и принимает вид маленького оратора.
— Товарищи, — говорит он, — разрешите поблагодарить вас за ту коллективную помощь, которую вы принесли нам. Да здравствует наш колхоз — друг бедняков! Ура!
— Ура! — И вот колхозники снимают его с дерева. Целый лес рук снимает, качает его. Как мяч, он летает над толпой. Но пора начинать работу. И работа начинается на лугу и на огороде. Трава, которая занимала вертикальное положение, в каких–нибудь два часа приняла горизонтальное положение. Вся трава. Впрочем, теперь это была не трава, а сено. Десятки развернутых плеч, десятки рук справа налево, справа налево, десятки сверкающих кос, справа налево, и несколько веселых сенокосилок, и дело было сделано, трава единоличницы Сверловой скошена. Остается сгрести и собрать в копны, но это нельзя сделать сразу, нужно обождать, пока высохнет трава, пока трава превратится в сено. И такое же зрелище представлял огород единоличницы, десятки согнутых спин, десятки быстрых рук, и гряды были выполоты, морковь и редька были продернуты. Теперь огород единоличницы Сверловой мог заткнуть за пояс любой огород любого кулака. И каждая выполотая травка сопровождалась шуткой. И вот одна шутка переходит от гряды к гряде, от человека к человеку:
