…Неизменно водя, по науке Вашего Высокопреосвященства, дружбу с доносчиками, вспомогательными ревнителями Божественного правосудия, я выслушал не одного, явившегося пропеть мне хулу о Йоргене Ульфссоне Йорсалафари, человеке, пришедшем с Востока с обезьяной. Мне сказали, что он увлекся колдовством, преуспел в вызывании духов и в чарах, нашептывали еще, что обезьяна, чьи таланты и ловкость он с готовностью расхваливал, была никем иным, как его собственным сыном, прижитым от козы, животного посредственной нравственности; моя паства совсем не знала, что такое обезьяна, и потому приписывала ей пагубные свойства. Один из осведомителей, настроенный мистически, поклялся мне жизнью своей матери, очень по правде говоря немолодой, что во рту у обезьяны – тридцать шесть зубов, а на левой руке – шесть пальцев: она несет на себе, стало быть, Знак Зверя, согласно патмосскому[41] Откровению. Что Святой Иоанн на своем острове, раскаленном солнечным жаром, неведомым в Фуле, заранее извлек квадратный корень из тридцати шести зубов, чтобы вырвать отсюда (если я осмелюсь так сказать) дважды цифру 6; и что он приписал к результату количество пальцев на левой руке, подсчитав, таким образом, Число Зверя – вот чего было вполне достаточно, чтобы удивить меня, паче согласился бы я с этими нелепостями самого низкого пошиба. Но нет такой человеческой глупости, из коей не вырастает зерно, подходящее для помола, глупость сего мистагога[42] не явилась исключением. Я намекнул ему, что панибратство с чертовщиной может предоставить мне повод отдать его гражданскому суду, а торфяной костер, особенно мучительный своей медленностью, который сверх того согреет людей в сию пору усиливающихся морозов, угрожает поджарить его ноги немножко больше, чем было бы ему по вкусу. Между тем, я дал ему понять со всей мягкостью и твердостью, применению коих я обучился у Вашего Высокопреосвященства, что, возможно, казнь торфяным огнем будет отсрочена, если мистагог соизволит поведать мне подробнее об обстоятельствах, сопутствовавших смерти животного и резне на ферме «Долины», расположенной в месте, известном как Ундир-Хёфди, неподалеку от заброшенной церкви, – резни, как вспомнит Ваше Высокопреосвященство, дымящие итоги коей мы застали, когда, впервые пристав к берегу Новой Фулы, высадились и попали на злополучную ферму. Я сохранил об этом деле мучительные воспоминания, ибо первые христиане, обнаруженные при поисках, на которые я был откомандирован Вашим Высокопреосвященством, были всего лишь призраками, свирепо разорванными на куски. Я заставил мистагога открыть мне, было ли это плебейское злодеяние. Я чувствовал, как он колеблется между желанием заставить ценить себя и признанием в своем невежестве. Он обвинил плебеев с убежденностью столь слабой и со столь большой ущербностью в понимании следствий оного обвинения, что я склонился к убеждению в их невиновности. Ненависть, которую взаимно испытывали плебеи и норманны, рожденная от наполовину рабского положения одних и немого признания другими своей пристойной и бессильной подчиненности, как мне показалось, в достаточной степени доказывала необоснованность обвинений мистагога, чьи голубые глаза и светлые волосы служили верным знаком того, что в его жилах текла самая чистая из наших кровей. Я использовал обольщение и угрозы, суля ему попеременно Небесное блаженство и муки огня как временного, так и вечного, пока он не решился назвать свидетеля. Свидетелем этим оказался Эйнар Соккасон.
Ваше Высокопреосвященство представит себе всю торжественность аудиенции, данной мною Эйнару Соккасону. Произнести что-то, кроме слова «вопрос», – значит не сказать ничего, ибо за исключением телесных пыток, кои я был бессилен применить к лицу столь заметному, слывшему богатым, ежели только в Новой Фуле осталось еще какое-то богатство, Эйнар Соккасон испытал все мыслимые муки. Что же до меня, я подготовился посредством молитв и также чего-то вроде епитимьи, если только нужда, которую я испытывал, находясь в гуще народа, чьи лишения я разделял, позволяла мне наложить на себя еще более серьезную кару. Какую похлебку мог я поглотить для умерщвления плоти, если все мы были ограничены чистой водой, в которой болталось несколько водорослей? Какой отвар, гнуснее, чем оскребки шкур морских животных, приправленные копытами павших лошадей? Из-за холода, разогнавшего всех птиц, медвежий жир и тюленье сало, пища в высшей степени и действительно гнусная, кою мои храбрые моряки привезли в нескольких бочонках, избежавших разграбления, нам показалась более приятной, чем аквитанские овсянки, коих итальянцы в томности своей, а провансальцы – в мягкой извращенности, называют ортоланами, то есть садовыми птицами. Мы оставили этот небольшой запас жира и сала для детей и беднейших из бедных. Не только на празднованиях служб, но для неизменной степенности моей осанки, хотел я носить те ризы моего посредничества, кои мудрость Вашего Высокопреосвященства повелела мне доставить на север мира, дабы утвердить присутствие Его и присутствие Бога. Увы, я отдал несчастным мантию и стихарь, остальное было утрачено в море и во льдах. Вместо омофора,
