– К ней ежики из леса питаться ходят, – сделав круглые глаза и поглядывая на бабу Маню, громким шепотом сообщила Клавдия. – Нынче летом сын к ней приехал. Капитан он, Володька-то. Нечасто навещает. Ну и решил ей усадьбу окосить. Я иду мимо, а он косит. Вдруг Манюня выскочила из дому, бежит, одной рукой за сердце держится, другой сыну машет, кричит: «Стой, сынушко, не коси боле!». Тот испугался, спрашивает: «Мама, что случилось-то?». А она ему: «Не коси тут, сынок, а то ежику стерня пузико колоть будет». Ой, умора, ой, не могу!
Баба Маня, прилаживая слуховой аппарат к уху, интересуется:
– Про меня говорите?
Клавдия кивает:
– Ага, про ежиков твоих.
Баба Маня, улыбаясь, включается в разговор:
– Домик у меня на краю поселка стоит, вот ежики и повадились ходить в гости. И все норовят к Шарику в будку забраться, у него там всегда есть чем поживиться. А пес сердится. Так я Шарика стала в сарайку запирать на часок. Один ежик приходит, как поезд по расписанию, в девять часов вечера. Я пса запру, в будку мисочку с молоком поставлю, булочку покрошу и жду. Вижу, трава шевелится – это ежик мой идет. Я подойду тихонько, а он в будке-то чавкает да фыркает. Наестся и обратно в лес топает. Славный такой, глаза что бусинки!
– Ой, Маня, дожила чуть не до ста лет, а все как дитя! – хихикает Клавдия. – Погляди вот на Нюру. Она тебя на двадцать лет моложе, а какая степенная!
Баба Нюра, худая, бледная и меланхоличная, ходит на костылях. Десять лет назад она сломала шейку бедра, но операция ей противопоказана, и баба Нюра терпеливо, без охов и стонов носит свою боль.
– Ничего, Бог терпел и нам велел, – говорит она тем, кто выражает ей свое сочувствие.
Зато баба Вера, громогласная, пышнотелая, словно из батонов сложенная, требует к себе постоянного внимания, нашего и персонала. Она ходит мало, больше лежит, постоянно охает и стонет, ругает санитарку за то, что та не дает ей белого хлеба (врач прописал бабе Вере диету).
– Так и с голоду недолго помереть! – говорит она каждое утро, с отвращением разглядывая кусок черного хлеба на своей тарелке. – А мне ведь всего восемьдесят два годика. Пожить-то охота!
Вечером баба Вера, не желая ждать, пока санитарка доделает процедуры лежачим больным, кричит в открытую дверь палаты:
– Наталья! Сколь тебя ждать-то можно? Иди мне панцирь надевать!
Так она называет памперс, который всегда надевает на ночь, боясь не успеть дойти до туалета.
Однажды утром к нам, постучав, вошел высокий худой старик из соседней палаты, церковный староста Дмитрич. Он остановился напротив кровати бабы Веры и стал хмуро и пристально ее разглядывать. Всем на удивленье баба Вера продолжала спать, когда все уже давно бодрствовали, и даже похрапывала слегка, что указывало на сон глубокий и сладкий.
– Вот, полюбуйтесь на нее! – Дмитрич ткнул пальцем в направлении спящей. – Спит, как голубица, а я сегодня по ее милости с двух часов ночи глаз не сомкнул!
Все удивленно воззрились на него, а Клавдия живо поинтересовалась:
– Чего так?
– Ваша сожительница на мою честь покушалась! – с негодованием произнес Дмитрич. – Причем два раза за ночь!
У нас непроизвольно открылись рты, а Клавдия хлопнула себя руками по бокам и захохотала. Тут баба Вера открыла глаза и недружелюбно ответила:
– Полно врать, Дмитрич! Ну перепутала я палаты сослепу. А ты такой сухой, что тебя из-под одеяла и не видно вовсе, я и улеглась.
Дмитрич перешел на фальцет, выплескивая перед нами свое негодование:
– Шмякнулась на меня среди ночи со всей дури, а весу-то в ней, как в моей корове Зорьке! Я чуть Богу душу не отдал без покаяния! Особенно второй раз страшно было: я решил, что это уже осознанная диверсия!
Мы с Клавдией, забыв о приличиях, валялись по кроватям, держась за животы от смеха, глухая баба Маня тихонько хихикала, желая присоединиться к веселью, и даже баба Нюра не удержалась от улыбки.
– Да ничего не осознанная! – рассердилась баба Вера. – Просто я на ночь приняла мочегонное, которое утром выпить забыла. Вижу худо, ну двери и перепутала. А кровать у него стоит у той же стены, что и у меня, – пояснила она нам, пытаясь перекричать Клавдиин хохот.
