Я заметил, что Ботев внимательно прислушивается к нашему разговору.
- Зачем вы приехали в Бухарест?
- Что значит "зачем"?
- Какие у вас здесь дела?
Он был бесцеремонен, этот самозваный спутник.
- Я путешествую, - объяснил я. - И так как глубоко сочувствую болгарскому освободительному движению, заехал познакомиться с его руководителями и даже привез к ним письмо от Ивана Сергеевича Аксакова.
- Вы что, славянофил? - быстро спросил незнакомец.
- Я не причисляю себя ни к каким течениям, - пожал я плечами. - Но мне, конечно, не безразлична судьба славян.
- И очень плохо, - резко, менторски сказал мой собеседник. - Хуже нет, когда человек болтается как неприкаянный. Может, вы за батюшку-царя?
- Вовсе нет, - испуганно объявил я. - Но не обязательно же состоять в каких-нибудь партиях!
- Обязательно, - возразил мой собеседник. - Вы знаете кого-нибудь из московских социалистов?
- Нет, я не знаком с московскими социалистами, - поспешил сказать я.
Мы шли по ночному Бухаресту. Меня допрашивали настойчиво и пристрастно. Было сравнительно поздно, но публика с улиц не убывала, только вела себя ночью менее развязно и шумно.
- Какие же у вас убеждения? - строго спросил меня неожиданный спутник.
Я смешался. Собственно, у меня не было твердых убеждений, во всяком случае в том смысле, как это понимали люди, с которыми я только что расстался, хотя душа моя и стремилась к чему-то хорошему и доброму.
- Вы читали Бакунина? - так же строго продолжал молодой человек.
- Что-то читал...
Действительно, в студенческих кругах в Москве меня знакомили с какими-то сочинениями Бакунина, но они не оставили во мне большого следа.
- А Прудона? - допрос продолжался.
- Слышал.
- Вы хотите стать коммунистом? - резко спросил он меня в упор.
- Не знаю...
Я и впрямь не знал, хочу ли я стать коммунистом, хотя именно сочувствие Парижской коммуне побудило меня отправиться на берега Дуная.
- Вам надо формировать свое мировоззрение, - покровительственно заявил мне новый знакомый. - Я помогу вам.
Я так и не понял, в чем он намеревается мне помочь.
Мы дошли до моей гостиницы.
- Вот вы, оказывается, в каких апартаментах проживаете. - мой собеседник посмотрел на меня так, точно только что меня увидел. - Богато живете, - упрекнул он и неожиданно спросил: - У вас есть деньги?
- Есть, - растерялся я. - Разумеется, есть.
- Много? - продолжал он.
- Рублей пятьдесят, - ответил я, имея в виду находившиеся у меня при себе в бумажнике.
- Дайте тридцать рублей, - не попросил, а скорее приказал мой собеседник.
Я поспешил подчиниться - такая категоричность прозвучала в его голосе.
Он небрежно сунул деньги в карман и даже не поблагодарил.
- Давайте же познакомимся, - вдруг сказал он и протянул руку. - Меня зовут Бонифаций Флореску.
Я удивился его румынскому имени, потому что готов был поклясться, что он русский.
Впрочем, это была лишь одна из неожиданностей, с какими мне предстояло столкнуться в ближайшие дни.
Протянул мне руку и второй мой спутник, в течение всего пути не вмешивавшийся в разговор с этим Флореску.
- До завтра, - доброжелательно сказал Ботев. - С утра я занят, если хотите, приходите после обеда в "Трансильванию". Где, знаете?
Я утвердительно кивнул. Стоило ему заговорить, как он сразу будто заслонил болтливо-придирчивого Флореску, хотя тот по-прежнему находился рядом.
- Тогда до завтра, - еще раз сказал Ботев и неторопливо двинулся по улице широким размашистым шагом.
...На другой день я, видимо, слишком рано отправился к Каравеловым. Хотя солнце стояло высоко и крестьяне из пригородных деревень, продав на рынке привезенные продукты, возвращались уже в пустых повозках домой.
Дверь в дом была не заперта. Я постучался, никто не отозвался. И я рискнул войти, памятуя о царившей здесь простоте нравов. Открыта была и дверь в кабинет Каравелова. Там тоже никого не было. Я заглянул в типографию, двое молодых людей стояли возле ручной печатной машины, один приводил ее в действие, другой откладывал в сторону лист за листом - это печаталась "Свобода".
Молодые люди не обратили на меня внимания.
