- Я хочу прочесть письмо, которое получил вчера из Врацы, - сказал он.
И хотя я плохо еще понимал по-болгарски, этого мужчину я понял, может быть, потому, что говорил он медленно и негромко.
В его голосе прозвучало нечто такое, что заставило всех замолчать и обернуться к нему.
- Хочу положить на весы истории свое письмо, - повторил мужчина в шапке. - Я отдам его Любену, оно годится для газеты.
Но читать не стал, даже не развернул листка, принялся не торопясь излагать содержание письма о том, как в деревню Пенчево близ Врацы ворвалась банда башибузуков: кто-то из чорбаджиев пожаловался, что крестьяне не платят подати. Сперва башибузуки приказали всем мужчинам собраться у школы, а когда те собрались, принялись полосовать людей нагайками. Истязали, пока не устали руки. Потом пошли по домам собирать подати. Брали, что попадалось под руку. Требовали денег, но денег находилось мало. Брали одежду, продукты. Потом оповестили деревню, что женские вещи не нужны, пусть женщины и девушки придут за своими вещами. А когда те пришли, отобрали самых красивых и, наизмывавшись над ними, повесили. А затем стали судить жителей за недоимки. Вызывали одного крестьянина, другого, приказывали привести семью и сперва рубили саблями детей, а потом рубили и родителей. Мало кто уцелел из жителей Пенчево...
Монотонно вел свой рассказ мужчина в бараньей шапке, и тем страшнее было его слушать.
Я обвел глазами слушателей. Почему все молчат? Почему никто не выражает своего гнева? Мне хотелось вскочить, бежать на помощь... Я-то вообразил, что мужчина в шапке рассказывает о чем-то исключительном, что его рассказ поразит всех слушающих. Наивный воробей! Страшный рассказ не удивил никого. Грабежи, насилия, убийства были повседневными явлениями в Болгарии.
Мужчина в шапке стиснул письмо в кулаке и рывком отдал его Каравелову.
Я беспомощно посмотрел на трех женщин, затерявшихся среди молчащих мужчин. Они побледнели, губы их были стиснуты. Но меня больше поразил находившийся рядом с ними красавец. Он был еще бледнее женщин. Но в этой белизне не было холода мрамора, завораживала вдохновенная строгость его лица.
Тогда лишь я принялся рассматривать его более внимательно. Законченностью и пластичностью его голову можно было сравнить разве что с произведениями древнегреческих скульпторов. Непокорные черные волосы, широкий благородный лоб, темные пламенные глаза, правильный римский нос, нежные розовые губы, великолепная шелковистая борода...
Тут он зачем-то встал, возможно, просто устал сидеть, и это движение позволило мне увидеть его во весь рост. Он был очень высок, строен. Я видел само воплощение благородной мужской красоты. Заметно было, что красота сочетается в нем с силой. То, что мне показалось бледностью, вызванной сильным переживанием, было естественным цветом его лица, белизне которого позавидовала бы любая девушка.
Непростительно было бы, подумал я, если в такую прекрасную оболочку природа заключила слабую душу, заурядный ум и беспечное сердце. У меня возникло желание познакомиться с ним - такая одухотворенная красота не могла не притягивать к себе.
- Дай мне письмо, Любен, - сказал он. - Я напишу в газету.
- Кто это? - какое-то время спустя спросил я Наталью Каравелову.
- Ботев, - ответила та. - Один из ближайших помощников мужа.
Когда стали расходиться, я подошел попрощаться с хозяевами, и Каравелов точно угадал мое желание.
- Христо, - обратился он к Ботеву. - Мой гость уходит, вам по дороге, проводи его.
Но покинули мы дом не вдвоем, а втроем. Вместе с нами вышел поджарый молодой человек с колючими глазами, которые то вспыхивали, то уходили куда-то в сторону.
Было видно, что он и Ботев хорошо знакомы, и не успели мы очутиться на улице, как он, оттеснив Ботева, засыпал меня вопросами.
- Как, говорите, вас зовут?
Мне сразу не понравился его тон, я огрызнулся:
- Вероятно, вы слышали...
- Балашов. А по имени-отчеству?
- Павел Петрович.
- Правильно.
- Что - правильно? Точно меня могут звать как-то еще!
- Случается.
- Что - случается?
- Что человека зовут и так, и сяк.
