— Их больше нет, — портной, который знает про Рыгеров, не поднимает головы от швейной машинки. — Никого нет, всех увезли.
— А Шварцвальд?
— Отец или сын?
— Отец.
— Его больше нет. Жена приняла яд, а его увезли. Он успел передать ключи какому-то знакомому.
— Ключи от чего?
Портной не знает, от чего, — может, от убежища? Может, он кого-нибудь в нем запер?
— А Боренштайн? Вы не видели Боренштайнов? У них была дочь… У них было убежище…
Портные спокойны и деловиты. Нет, говорят они. Ну и что, что убежище. Отличное убежище? Ну и что? Их больше нет, вы что, не понимаете? И снова склоняются над своей работой.
Она уже все поняла. Их больше нет, а мы есть. Может, мы останемся? Может, больше не будут увозить? Может, Бог даст, мы останемся навсегда?
Она отправляется на Милую. Все ускоряя шаг, все нетерпеливее. Наконец припускает бегом. Прохожие тоже срываются с места. Не потому, что соскучились по ее мужу, — просто думают, что так надо. Она вбегает в подворотню, люди за ней. Она останавливается, люди тоже.
— Я к мужу бежала, — объясняет она.
Они глядят на нее оторопело и расходятся.
У мужа заспанный, ошарашенный вид. Она гладит его по голове — волосы утратили свой золотистый оттенок.
— Все живы? — спрашивает она.
Муж качает головой:
— Нет отца. Он пошел к ним. Сам пошел, когда немцы стали вызывать специалистов…
Она пытается осознать: ее отец сам пошел к немцам.
— Я пытался его удержать, — говорит муж, — но он сказал, что все им объяснит.
— Что объяснит?
— Что он химик, учился в Гейдельберге, знает немецкий…
— Но что он хотел объяснить?
— Что он химик… Я пытался его удержать… — повторяет муж.
(У него были красивые и умные карие глаза.)
— Их увели на Умшлагплац, — рассказывает муж. — Говорят, они вошли в вагон первыми… Эти специалисты… Со знанием немецкого…
(У него был один карий глаз, второй он потерял в поисках цвета. Цвета, отсутствующего в радужном спектре, с неизвестной ранее длиной волны. «Цвета радужного спектра различаются длиной волны, — объяснял отец, — и каждой длине соответствует излучение тех или иных живых организмов». Отец очень любил объяснять. Он обожал рассказывать. Про цвета. Про улыбки. Про рулетку… Он был уже на пороге великого открытия, когда произошел этот злосчастный взрыв. Отец бросил радужный спектр и занялся бизнесом. Начал он с жильцов-должников, с которыми решил поговорить самым серьезным образом. «Видите ли, — объяснял он, — мужчина прежде всего обязан позаботиться о крыше над головой для своих детей, именно это — отличительное качество настоящего мужчины». — «Вы абсолютно правы, пан Фурман, — соглашался жилец, — но что делать, если у мужчины нет денег на крышу для детей?» — «Тогда нужно их занять», — советовал отец. — «Вы абсолютно правы, — снова соглашался жилец, — а не одолжите на крышу для моих детей?» Отец одолжил. Жилец заплатил. Отец написал расписку. Мать уговорила его отойти от дел, и отец уехал в Сопот. Присылал оттуда открытки с забавными картинками — в записочках на обороте заверял, что разрабатывает новый способ выигрывать в рулетку.)
Она не сердится на мужа, что тот отпустил отца. Не удивляется, что он так спокойно об этом рассказывает. Как портные в мастерской: его больше нет, ничего не поделаешь, но мы пока есть.
Вечером они отправляются к пану Болеку.
Прежде чем сойти в канал, она опускается на колени, прямо на груду кирпичей.
— Ты попроси ее, — шепчет она.
— О чем? — спрашивает муж. — Кого и о чем?
— Встань на колени и попроси, — достает она медальон с Девой Марией, подарок Лилюси Шуберт («Она будет тебя защищать», — уверяла Лилюся, вешая цепочку ей на шею). — Чтобы с нами ничего плохого не случилось…
Она хочет добавить: «Сегодня и до конца войны», — но догадывается, что нельзя просить слишком много.
— Помоги нам, — говорит она громче. — Пожалуйста, помоги. Ты ведь не забудешь о нас?
Все устраивается довольно удачно: она снимает комнату на станции Веселая, перевозит туда мать, заводит дружбу с соседкой. У той дочь-инвалид, они все время проводят в пригородных поездах. Дочь поет, мать собирает деньги в полотняный мешочек. У девушки длинная тонкая шея, маленькую головку она склоняет набок и поет по-польски колыбельную Брамса: «Ночь пройдет, и опять станет солнце сиять…» Голос у нее высокий, звенящий, кристально чистый.
