…Если бы ее не приняли за проститутку, она бы не пошла к дворнику пану Матеушу. Не узнала бы, что мужа перевели в Маутхаузен. Не поехала бы в Вену.
Если бы не Вена, она осталась бы в Варшаве. Погибла бы во время восстания, в подвале, вместе с матерью.
Если бы она не бежала из Губена, ее погнали бы с другими женщинами. Она бы оказалась в Берген-Бельзене. Где как раз бушевала эпидемия тифа. И умерла бы от тифа вместе с Янкой Темпельхоф.
Видимо, Господь Бог решил, что она должна дожить до конца войны.
А может, все как раз наоборот. Он решил, что она должна погибнуть, а она изо всех сил сопротивлялась Его приговору. И только поэтому уцелела. Тогда это вовсе не божья благодать. Это ее заслуга — и больше ничья.
Она отказывается от ежедневных порций хлеба и через пять дней получает от штубовой целую буханку. Обменивает ее на десять марок и искусственную челюсть. В челюсти — почти целый золотой мост и частично выковырянный золотой зуб. Похоже, челюсть принадлежала женщине.
Фабрика далеко, и в холодные дни им разрешают брать одеяла. Они набрасывают их на голову, а перед тем, как войти в цех, оставляют в раздевалке.
Вместе с другими узницами она идет на фабрику. Оставляет в раздевалке одеяло. Снимает с вешалки пальто немецкой рабочей и уносит в другой конец раздевалки. Ей немного стыдно, но не может же она бежать, завернувшись в лагерное одеяло!
Рабочий день кончается, узницы входят в раздевалку первыми, раньше, чем немки.
Она надевает украденное пальто, сверху накидывает одеяло. Вместе с колонной узниц выходит за ворота фабрики.
Сумерки, туман.
Колонна переходит по мосту через Нейсе и сворачивает налево, к желтому свету фонарей. Она поворачивает направо. Сбрасывает одеяло и быстрым шагом проходит несколько кварталов.
Ей кажется, что кто-то идет следом. Она оборачивается, видит велосипед и расплывающийся в тумане свет — у велосипедиста в руке фонарик. Велосипеды и фонарики есть у лагерных охранников — значит, ее уже ищут.
Она толкает какую-то калитку, слышит, как шуршит под ботинками гравий, прислоняется к забору. Сад, в глубине маячит дом — вроде одноэтажный.
На улице скрипит велосипед. Останавливается у калитки. Велосипедист слезает, идет по гравиевой дорожке — слышны его шаги. Она прижимается к забору. Мужская фигура, едва различимая в темноте… Мужчина проходит мимо и открывает дверь дома. Теперь она может разглядеть и его самого, и автомат у него на плече. Внутрь он не заходит — видимо, выжидает. Затаился — наверное, надеется расслышать шуршание гравия, а может, ее дыхание. Она тоже ждет. Оглушительно колотится сердце — как тогда, в гетто, у запертой двери мастерской. Охраннику наверняка тоже слышно.
Нервы у нее не выдерживают, и она отрывается от забора.
— Я иду, — говорит она вполголоса.
Охранник молчит. Она делает шаг ему навстречу и произносит громче:
— Пожалуйста, не стреляйте, я уже иду…
Подходит к дому.
— Вот я, — говорит она внутрь, но никто не отвечает.
Она останавливается на пороге. Охранника нет. Никого нет.
Странно, думает она. Похоже, у меня галлюцинации. От страха? Но я ведь не боюсь — откуда же галлюцинации? Впервые в жизни. Хотя мне совершенно не страшно…
Она прислоняется к дверям. Отрывает кусок подкладки, закручивает на голове тюрбан, чтобы скрыть отросшие темные корни волос. Ткань сползает на глаза, она догадывается, что у нее дрожат руки. Странно, думает она. Я не боюсь, а руки почему-то дрожат.
К вокзалу она подходит со стороны железнодорожных путей. Там стоят вагоны, она слышит лязганье. Вдоль состава идет путеец, простукивает колеса. Она прячется за товарным поездом, пережидает, пока рабочий пройдет, по ступенькам поднимается в башенку в конце вагона. Там скамейка, в деревянной стене — прямоугольное отверстие. Она встает у окошка. Поезд трогается, паутина рельсов остается позади, теперь вокруг поля. Дождь, ветер. Она стоит — и чувствует, как ее заливает волна счастья.
Она не знает, куда идет поезд.
У нее нет документов.
У нее нет ничего, кроме пальто немецкой рабочей, чулок венгерской еврейки и сломанной еврейской челюсти с золотым зубом.
