Она представляется:
— Николь. Я француженка, а ты кто?
— Я Изольда, еврейка…
Она говорит это впервые с начала войны. Оказывается, это совсем не трудно, может, потому что слово немецкое — Jüdin. Она проверяет, как это будет звучать по-французски: Juive. И еще, чуть громче: Żydówka, Jüdin, Juive… Хуже всего по-польски — с этим твердым «ж», с «в»…
Николь изучала историю в Сорбонне, работала на фабрике, в Вену приехала вместе с женихом. Их обоих арестовали, жених тоже сидит в «Лизль».
— Зачем ты пошла работать на фабрику? — спрашивает она.
— Как это зачем? Чтобы быть рядом с рабочим классом.
— А зачем вы приехали в Вену?
— Как это зачем? Кто-то ведь должен вести здесь работу.
Язык, которым говорит Николь, для нее внове. Она догадывается, что это язык коммунистов, но сама с коммунисткой разговаривает впервые. Николь ее поражает.
— А твоего жениха могут убить? — спрашивает она.
— Naturellement[22], — отвечает Николь.
— И что тогда?
— Ничего, другие продолжат его дело.
— Я не о деле, я о тебе.
— И я ничего. Я тоже погибну или буду продолжать наше дело без него.
Она рассказывает Николь о гестаповце, который говорил, что она не виновата.
— Если я доживу до конца войны… — говорит она. — Если мой муж доживет… Наши дети не будут погибать ни за что ни про что… Ох, что я такое говорю, — спохватывается она и суеверно сплевывает на пол камеры.
Каждое утро за дверью слышится топот мужских ног: заключенных ведут умываться. Каждое утро возле их камеры кто-то насвистывает французскую песенку. «Это он!» — кричит Николь и радостно бросается к глазку. Шаги затихают вдали, а Николь поет ей всю песенку целиком, со словами.
Послушав Николь, она тоже начинает напевать сентиментальные довоенные шлягеры: «Кому нужна наша любовь? Тебе и мне лишь. Кому вредна наша любовь? Тебе и мне лишь. Кому глаза слезами жжет?..» Допев до «Кого любовь наша убьет?», она от избытка чувств пускает слезу, вытаскивает из-под тюфяка карты и начинает гадать. Ее интересует только одно: судьба червонного короля. Может, он окажется наверху колоды?
Карты сделаны из белых полей «Фолькишер Беобахтер». У надзирателя она попросила булавку, трефы и пики обозначила дырочками — большими и маленькими, а бубны и черви — кровью, проколов для этого палец. Она старательно тасует карты, но, увы, король вечно прячется в середине колоды. Зато вот она сама, червонная дама, — ее ждут перемены. Николь даже знает, какие: приближается Красная Армия, наши советские братья уже в Венгрии, их танки вот-вот двинутся на Вену.
Николь свято верит, что двери камеры скоро распахнутся, и появившиеся на пороге советские братья воскликнут: «Товарищи, вы свободны!» (Николь не знает, как это звучит по-русски, и она ей подсказывает.)
Дверь открывается, надзиратель — тот, что одолжил ей булавку и иногда приносит лишний кусок хлеба, — говорит:
— Собирайся, ты сегодня уезжаешь… Откуда я могу знать куда?
Она прощается с Николь:
— Передай от меня привет советским братьям.
— Bon voyage[23], червонная дама, — отвечает Николь.
И она уходит с надзирателем.
В «Лизль» нет коридоров, на каждом этаже — что-то вроде холла, в который выходят двери камер, и лестничная клетка в центре. Она спускается вниз, в канцелярии ей отдают медальон с Девой Марией и сумочку — ту самую, из «Херсе», цвета кофе с молоком. В ней расческа и бакелитовая пудреница (серебряная осталась у Стефы). Она кладет туда же папильотки из газетной бумаги, карты из газетной бумаги и искусственный зуб. По большому счету, его можно выбросить — гестаповец выбил ей еще два зуба, тоже спереди. Она даже не подобрала их, не было сил, но этот, искусственный, теперь бесполезный, бережно хранит. Надзиратель ждет, пока она упакует свое имущество, и ведет ее к черной машине.
