Пани Крусевич уговаривает ее встать с постели. Зачем? — спрашивает она. Пани Крусевич напоминает, что она собиралась кое-что сделать. Отдать костюм мужа в химчистку. Зачем? — спрашивает она. Ну если не в химчистку, то просто так пройдись. Просто пойди погуляй.
Не желая огорчать пани Крусевич, она выходит на улицу. Проходит мимо кондитерской. Дверь открыта, на пороге появляется молодая пара, оба с мороженым в плоских вафлях. Она начинает фантазировать, будто это они с мужем идут по улице и едят мороженое, только вафли другие — рожки, которые так любил муж.
Мороженое в рожке можно есть по-разному. Можно высунуть язык и облизывать. Можно целиком сунуть в рот. Можно откусывать маленькими кусочками, начиная с верхушки. Можно есть медленно, а можно быстро. Когда ешь медленно, мороженое тает и липкой струйкой течет между пальцами.
Как ел мороженое ее муж?
Облизывал? Начинал с верхушки? Медленно?
Никак не вспомнить.
Она заходит в кондитерскую и покупает мороженое. Пробует есть его так и эдак. Приходит в ужас: она не помнит, как ел мороженое ее муж!
Она больше не хочет гулять. Садится в трамвай, напротив нее — пара. Они не смотрят друг на друга, не разговаривают, мужчина держит руку на колене женщины. Женщина поправляет пальто и снимает руку, он, не глядя, кладет ее снова.
Ее охватывает странное чувство.
Не ее — ее колено.
Колено начинает тосковать по руке.
Это не ее тоска — это колено стало живым, самостоятельным, тоскующим существом.
Она разглядывает руки мужчины, но колено вспоминает другую руку.
Она вздыхает с облегчением: пусть она не помнит, как он ел мороженое, но ее колено помнит его руку.
Она предпочитает прогулкам трамваи, потому что в трамвае ты не настолько снаружи. Сильнее всего ощущаешь себя снаружи около окон первого этажа. Она заглядывает в них, смотрит на людей — как они разговаривают, несут стакан с чаем или поливают цветы. Им, конечно, тоже несладко — Лилюся уверяет, что страдание сегодня поселилось в каждом польском доме. Она верит Лилюсе, но хорошо знает, что страдания поляков ценятся выше и даже достойны зависти.
Ее страдания — худшего толка, как и она сама. Так думает весь мир, а весь мир ведь не может ошибаться в своем понимании добра и зла, точнее, в своем понимании лучшести и худшести.
Она хуже — и поэтому вынуждена маскироваться. У нее новое имя и новый цвет волос, новый голос и новый смех, и сумочку она ставит по-новому. И такая, новая, она нравится людям больше, чем настоящая. Что же это значит? Что в новом обличии… Что та, кого она изображает, лучше ее настоящей.
Дорога дальняя… Червонный король думает о ней…
Тереса тычет указательным пальцем в короля и червонного туза:
— Вот, смотри, он думает о тебе. Конечно, жив, иначе как бы он мог думать?
Дорога закончится благополучно, и еще впереди встреча. С шатеном. С печальным шатеном…
— Кажется, я его знаю, — восклицает Тереса. — Я гадала на его невесту. Вышел казенный дом — и вот, пожалуйста, она действительно оказалась в Равенсбрюке. А может, нам его навестить? Ты печальна, и он тоже…
Они идут в гости. Печальный шатен — сероглазый, с густыми темными бровями — угощает их вишневой наливкой и колбасой из Карчева. Он лирический тенор, напевает арию Надира из «Искателей жемчуга», по-французски: «Je crois entendre encore — ля-ля-ля-ля-ля-ля — sa voix tendre et sonore» (при этих словах — «и арфой многострунной чудный голос мне звучал» — ей хочется плакать), потом рассказывает о профессоре пения по фамилии Дидур.
— Адам Дидур, вы ведь слыхали о нем, правда?
Тереса уходит, хозяин подсаживается поближе.
У нее такие красивые волосы…
— Это не настоящие волосы, мои темнее.
У нее такое красивое имя…
— Это не настоящее имя.
— А что-нибудь настоящее у тебя есть? — спрашивает хозяин.
— Ожидание. Это самое настоящее из всего, что у меня есть.
Печальный шатен заверяет, что об ожидании ему известно не меньше, и приобнимает ее.
Не по этой шее тосковала его рука, думает она, сейчас он это поймет.
Она права — он убирает руку. Вздыхает. Пытается ее утешить.
— Получишь новый адрес, — шепчет он ободряюще, — пошлешь ему посылку… А что ты ему пошлешь?
