Дети послушно скрылись в доме.
Внутри это строение больше походило на склад, низенькие комнатки были завалены всевозможными вещами, инструментами и материалами. На второй этаж вела винтовая лестница, чуть в стороне от нее красовалось подобие могилы с готовым надгробием. Оно было огромным и казалось еще больше из-за того, что находилось в тесном помещении.
На черном мраморе сияли золотые буквы:
Здесь покоится полковник Боццо-Корона, родившийся в 1739 году,
умерший в 1841 году,
благодетель всех бедных.
Больше века он творил добро.
Молитесь Господу,
дабы упокоил Он его душу.
Ни в доме, ни во дворе не было видно ни одного работника.
Больная, надсадно кашляя и едва держась на ногах от слабости, спускалась вниз по лестнице.
– Не беспокойтесь, я сам к вам поднимусь! – крикнул Жафрэ и устремился к госпоже Кадэ.
На середине лестницы они встретились, и хозяйка шепнула гостю:
– Его нет. Предупредили с Иерусалимской улицы… Воскресают давно забытые истории, кругом так все подозрительно!
Вдруг послышался тихий свист. И на первом, и на втором этажах царила тишина. Кто и где свистел – было совершенно непонятно.
Услышав этот резкий звук, больная вздрогнула и спросила:
– А девочка с вами?
Получив утвердительный ответ, госпожа Кадэ крикнула:
– Дети, идите поиграйте в саду. Нам нужно поговорить о делах.
Лишь только за Клеманом и Тильдой закрылась дверь со множеством щелей, ведшая в так называемый сад, женщина шепнула:
– Похоже, он хочет вас видеть. Это он вам свистел. Идемте.
– А где же его рабочий кабинет? – осведомился Добряк Жафрэ, озираясь по сторонам.
Они спустились на первый этаж, и госпожа Кадэ двинулась прямиком к надгробию; подойдя к могильному камню, она постучала по нему ключом, который держала в руке.
– Экие церемонии! – проговорил сердитый голос. – Давай пускай его ко мне, дурища!
Госпожа Кадэ слабыми исхудавшими руками нажала на камень, и он сдвинулся, открыв что-то вроде подпола.
Там, внизу, в полутьме лежал на охапке соломы человек и с недовольным видом попыхивал трубкой.
Его костистое лицо с орлиным носом было гладко выбрито, круглые глаза, похожие на глазки хищной птицы, глядели мрачно и недобро.
– Вот оно как, воробьиный дед! – сказал мужчина с трубкой хрипловатым и вместе с тем странно пронзительным, почти старушечьим голосом. – Обложили меня со всех сторон, задурили голову, да вдобавок я еще и приболел, а тут старуха того и гляди отдаст Богу душу. Смешно, по-твоему? По-моему, нет.
Старуха, словно желая подтвердить, что может в любой момент покинуть сей бренный мир, зашлась в надсадном кашле, прижимая руки к груди.
– А что все-таки случилось, Любимчик? – спросил Жафрэ, дрожа в трех пальто – и, похоже, не от холода.
– Да вот, делал я тут вывеску для могилки нашего полковника – недурное будет произведение, так мне кажется… – ухмыльнулся человек с трубкой. – Работал, стало быть, тихо-мирно, и вдруг заявляется Маргарита с доктором Самюэлем, а тот держит под мышкой какой-то сверток. Еще не зная, в чем дело, я сразу говорю: «Маргарита! Мне лишние неприятности ни к чему!» Но Самюэль разворачивает бумагу, а в ней – сутана, и мне, конечно, становится весело. Ты меня знаешь, я люблю хорошие шутки!..
От улыбки Любимчика кровь стыла в жилах.
– Знаю я ваши шутки… Вам – смех, а кому-то – слезы, – вздохнула больная.
– Нет людей веселее могильщиков, – засмеялся Любимчик. – Озоруем, как воробышки на кладбище. В общем, речь шла о том, чтобы исповедовать старика Морана. Он ведь словно язык проглотил, затаившись у себя в норке на улице Маркаде. Вот я и согласился отправиться к нему в сутане, тем более что Моран, похоже, много чего знал. Полковник ушел в могилу застегнутым на все пуговицы, но пуговицы-то и у него порой терялись, не так ли? Вдобавок он умел завоевывать доверие честных людей. Сколько лет Моран был сторожевым псом господина Боццо на улице Культюр! И я частенько думал: «Судя по всему, Моран мог бы много чего порассказать о том, где лежит добро нашего старичка, и голову даю на отсечение, что этого обнищавшего аристократа придется долго щекотать, прежде чем он объяснит, куда полковник запрятал шкатулку… Ну, ты знаешь, ту самую, с двумя листочками бумаги… А эти документики дорогого стоят, так ведь, воробьиный дед, если знать, как ими распорядиться?
