Она покинула постель, чтобы найти Рагнхильд. При закрытых дверях, с плотно запертыми ставнями на окнах, комната была темной, словно на дворе стояла зимняя ночь. Пламя в очаге бормотало и выбрасывало вонючий дым, но давало совсем немного тепла. Глаза кошки, гревшейся возле огня, мерцали, как блуждающие огоньки. Одежда младшей из женщин вполне соответствовала такой погоде, но лицо ее, полускрытое низко повязанным платком, казалось изможденным и бескровным. Старшая была облачена лишь в длинную шерстяную ночную рубаху.
— Ты долго спала, мать, — негромко сказала Рагнхильд.
— Меня задержали сновидения, — ответила Гуннхильд.
— И что же они сказали тебе?
— Если я собираюсь присмотреть за королем Рагнфрёдом, моим сыном, твоим братом, то сегодня как раз тот день, когда нужно за это взяться.
— А можно ли доверять этим снам? — Голос Рагнхильд стал еще слабее. — Мои так часто бывают губительными. Трупы выходят из своих могил и лезут на крышу. Она прогибается под их тяжестью. Или же я одна в пустынном месте, и со всех сторон идут мертвецы, идут за мной. Их раны зияют, словно раскрытые рты…
Были ли среди них Арнфинн и Говард? А сколько еще иных? Гуннхильд хотела прижать дочь к себе, погладить рыжие волосы, спеть ей колыбельную песню. Нет, она понимала, что из этого ничего не вышло бы. Возможно, позже, когда они вернутся в Норвегию, после того, как Рагнхильд несколько лет пробудет королевой, станет любимой, ребенок, захороненный в ней, сможет вновь пробудиться и рассмеяться. Но до тех пор ветер будет заглушать любые колыбельные. К тому же Гуннхильд не смела мешкать. Ей предстояло трудное колдовство.
Ей не оставалось ничего иного, как только сказать:
— Дочь Эйрика Кровавой Секиры не должна испытывать какой-либо страх перед могильными холмами или призраками. Со мной такого никогда не бывает. — Это было сказано не совсем искренне. Она поспешила отогнать воспоминания о некоторых вещах. — А эти сновидения были именно теми, которые я призывала. Ты же слышала, как я пела вчера вечером. Я знаю, что делаю. Теперь я должна или продолжать, или расстаться с вызванными силами.
— Ты… Может быть, ты поешь сначала?
— Нет, этим лучше заниматься на голодный желудок. Только проследи, чтобы я оставалась одна. Постарайся, чтобы не было никакого шума, который мог бы обеспокоить меня.
Рагнхильд выпрямилась.
— Не будет, — коротко ответила она. Потом она взглянула на двух рабов, мужчину и женщину, сидевших, скорчившись, в углу, и пальцем указала им на дверь. Они неслышно выскользнули из дома. Из этого поселения вряд ли могли разойтись какие-нибудь сплетни.
Гуннхильд зажгла свечу от пламени очага, направилась в отдельную комнату и закрыла за собой дверь. Это было помещение без окон шириной около десяти футов прямо под балками из кривых, выловленных из моря бревен. Под стропилами сгустилась темнота — собственная маленькая ночь, разгоняемая лишь слабеньким огоньком свечи. Сухо шелестел под ногами тростник. Посередине стоял высокий трехногий табурет, на который Гуннхильд теперь поставила подсвечник. Затем она нагнулась, наклонила свой заветный сундук и достала ключ, лежавший под углом на полу. От усилия она почувствовала в бедре такую боль, будто туда попала стрела.
Гуннхильд вынула бубен, ожерелье, кости. Сняла и бросила в сторону свою длинную ночную рубашку, сразу же ощутив резкую холодную сырость. Она расплела косы и распустила седые локоны так, чтобы они прикрывали обмякшие груди и живот, который свисал — о, еще не так уж сильно — на бедра. Кожа на нем была белая, как на рыбьем брюхе. Зато ее руки… ее руки почти не были затронуты временем: на коже почти не было морщин, да и суставы пока еще не распухли. Ногти она всегда коротко подстригала. Эйрик узнал бы эти руки.
Гуннхильд взяла священные грибы из миски, где они размокали всю ночь, и съела их.
Она танцевала, пела, била в бубен, раскачивалась, отдавшись этому всем своим существом.
Даже скорее, чем она рассчитывала, зажужжали огромные пчелы, мир вокруг нее закружился, Гуннхильд оставила свою плоть лежать на соломе, а сама проскользнула сквозь крышу и полетела с ветром.
