Отец не смог проводить их до города потому, что сегодня утром в лесу подорвался на мине трактор. Как обычно, утром с лесосеки вывозили «хлысты» — длинные бревна с необрезанными макушками. Трактор взваливал себе на спину пачку «хлыстов» и тащил их волоком на речной берег. Это была старая знакомая работа, и никто не подозревал, что на лесной делянке, исхоженной ногами лесорубов, искромсанной гусеницами тракторов, могла прятаться в земле мина. А она лежала там, — ржавая, с истончившимся корпусом, но сохранившая все-таки силу взрыва. Она ждала в земле долго — текли годы, зарастала поляна, бывшая когда-то вражеским минным полем, поднимались деревья и закрывали ее своей тенью. И вышло так, что мина дождалась. Ей было все равно, кто нажал на взрыватель: танк, трактор или грузовик, и чьи теперь эти танки, тракторы или грузовики. Ей было все равно, она дождалась-таки. И утром хлопнул на делянке взрыв, загорелся трелевочный трактор, водитель его был ранен. Вот это несчастье и задержало отца в поселке.
Когда Алешка узнал об этом, он, честно говоря, даже обрадовался. И взрыв, и тракторист, и вся суматоха вокруг этого события не затронули Алешку, не коснулись его. Разумеется, он бы напугался, если бы мина взорвалась рядом с ним, разумеется, он бы жалел и мучился, увидев раненого тракториста, но поскольку случилось все это без него, то и воспринимал он происшедшее как что-то далекое и нереальное. Главным же для него было то, что отец не будет их провожать. Можно ехать без надзора, как тебе захочется; Алешка думал только про это и тихонько радовался.
Что же случилось с ним сегодня, если вот сейчас, лежа у костра в ночном поле, он совершенно иначе думает про этот взрыв, до полной явственности представляет себе ржавую мину, спрятанную в земле, размышляет о зловещей, слепой и безумной силе, заключенной в ней, беспокоится за раненого тракториста, человека ему постороннего, и беспокоится так, как беспокоился бы за отца или за Степу… И он понимает, до конца понимает недоумение младшего брата, воскликнувшего:
— Но как же, как же они могут драться? Ведь они — взрослые!
В этом году, летом, Степа впервые в своей жизни подрался: соседский парнишка обидел его, и Степа побил парнишку, и Степе сказали, что драться нехорошо. Он запомнил, что драться нехорошо.
А теперь вот, ночью, взбудораженный всем виденным, Степа спрашивает у брата, что такое война, и брат отвечает, что война — это когда нападают враги, когда людей убивают, берут в плен и выжигают на теле страшные знаки… Можно бы не поверить, но объясняет это старший брат, объясняет всерьез. Очень всерьез!
И тогда с безмерным удивлением, с обидой на то, что никак не удается понять, постичь эту странную жизнь, Степа говорит:
— Но как же, как же они могут драться? Ведь они — взрослые!
В Алешкиной жизни тоже были только отзвуки, только напоминания о войне: например, он помнил то время, когда отец еще донашивал зеленый военный ватник (позднее этим ватником укрывали капот автомашины); он помнил разрушенные дома в городе (в подвалах этих домов отвратительно пахло, там, в битом кирпиче и грязной бумаге, шныряли крысы, даже днем); он помнил холод в квартире, который еще долго держался после войны (до сих пор по привычке Алешка спит в носках). Отражение войны он встречал на экранах, когда смотрел военные фильмы, они ему нравились больше других; про войну он читал в книгах, но это было менее интересно. Слышал он и про выжженные клейма, про вырезанные на груди звезды, про абажуры из человеческой кожи. В его возрасте уже многое понимают, во многом разбираются, но война для Алешки все равно оставалась непонятой. Иногда она оборачивалась игрой, иногда — чьим-то лихим приключением, иногда — смутными воспоминаниями, а чаще все, что касалось войны: разговоры ли, передачи по радио, сообщения в газетах — совершенно не задевало Алешку, проходя как бы стороной. Радио можно выключить, газету отбросить, разговор забыть. В его собственном мире ничего не изменится… И только сегодня, единственный раз на Алешкиной памяти, война проглянула необычно, страшно и словно бы въявь коснулась его. Он не понимал, отчего так вышло, только знал уже, что вряд ли забудет этот день, сутулую фигуру капитана, шрамы на его спине, выжженные цифры, как будто шевелящиеся на руке, и голос младшего брата, спрашивающего, что такое война…
