– Ей и стало. Разве не так?
– Врач со «Скорой» тоже так сказала. Я ей про морфий. А она: «Какой морфий? Тут саркома четвертой стадии». И подписала свидетельство о смерти без всяких экспертиз.
– Правильно сделала. А все, что сотворили вы, уберегли вашу маму от дальнейших мучений.
– Нет. Я ее убила.
– Надо жить дальше.
– Как? Я не знаю, как.
«Не знает… Я же живу».
– Разве можно быть виновным в смерти близкого человека и продолжать жить?
Кровь запульсировала в Вериных висках, пульс заколотился в запястье и еще где-то, где рождается дыхание. Она не могла сделать ни единого вдоха, и только тогда ощутила, как в легкие возвращается кислород, когда до ушей долетело признание, сделанное каким-то чужим, словно и незнакомым голосом:
– Я – продолжаю.
Слезы перестают чертить на щеках мокрые дорожки. На лице пациентки путаются, торопливо наскакивают друг на друга, спешат, как муравьи, разнообразные эмоции.
Недоверие: «Что вы мне тут сказки рассказываете?» Любопытство: «Ой! Расскажите!» Страх: «Она убийца? Здесь, на расстоянии ладони от меня, убийца?» И долгожданное сочувствие и понимание: «Мы с тобой одной крови, ты и я». Сама Вера давно уже все и поняла, и прочувствовала, так что про эту самую составляющую крови знала все и могла рассказать о том, как вывести ее из организма:
– Вы кем работаете?
– Парикмахером.
– Вот и щелкайте ножницами с утра до вечера. Благо профессия востребованная, клиенты всегда найдутся. Думайте о прическах, о стилях, помогайте людям обрести себя, спасайте их от скуки однообразия.
– У меня нет желания.
Ответ ожидаемый и знакомый. Ничего нового. Все пройдено, все пережито…
– Веруня, что на ужин приготовить? Хочешь, плов твой любимый сделаю или картошечку пожарю?
– Нет. – У Веры было все: и ледяная спина, и тяжелое молчание, и застывшая на кровати неподвижная поза. Не было только одного: понимания, как ее мама, только что похоронившая дочь, а вслед за ней и не перенесшую удара мать, могла рассуждать о плове и картошке, а не лежать так, как Вера, скрючившись, съежившись, углубившись в себя, устранившись от мира. Мама, конечно, в отличие от Веры никаких запретных лекарств Наде не давала, но могла ли быть от этого легче ее потеря.
– Верочка, пойди погуляй с Костиком. Мне за ним не угнаться, шустрый стал, по горкам бегает, только держи.
И Вера шла. Садилась на качели и смотрела безучастным взглядом, как носится Костик по площадке, как заливается смехом Ксанка, ворчит на него:
– Смотри куда бежишь, егоза! Заденешь Дашутку, уши надеру.
Смотрела и не видела. Слушала, но не слышала.
– Вера, из больницы звонят. Спрашивают, когда придешь? Место держат, волнуются. Так когда же?
– Наверное, никогда.
– С нами поедешь? – Теперь Джузеппе забирал в Италию всех: и сына, и так и не ставших ему тестем и тещей дедушку и бабушку мальчика.
– Не поеду.
– Почему?
– Не хочу. Нет желания.
– А что же ты хочешь?
– Ничего.
И так целыми днями, неделями, месяцами, до тех пор, пока однажды:
– Верочка, к тебе тут пришли.
Смущенный голос матери и ее суета, и почти благоговейное: «Вы проходите, проходите», заставили Веру обернуться, а увиденное встать с кровати и покраснеть.
– Нехорошо, девочка. Обещала помочь – и в кусты. – Перед ней стоял профессор, нарколог, в практиканты к которому она давно пыталась попасть.
– Я? Помочь?
– Ну, не я же. Звоню в институт, спрашиваю, где молодняк, там говорят: в больнице. Звоню в больницу, спрашиваю, когда отпустят талантливые кадры, а там, оказывается, об этих кадрах уже полгода не слышали.
Алели уши, шея, щеки. Глаза щипало, но желание оставалось прежним. Вера хотела только покоя, мечтала только о том, чтобы этот добродушный, изо всех сил пытающийся казаться строгим и обиженным ученый исчез из ее комнаты, квартиры и жизни. «Мне ничего не надо. Ничего не хочу. Ничего», – упрямо повторяло сознание. Но профессор уходить не собирался. Напротив, он по-хозяйски придвинул к себе стул, опустился на него, пригласил Веру сесть напротив на кровать и снова заговорил. Теперь серьезно, по-деловому, без всякого укора:
– Знаешь ведь, что ко мне в ученики нелегко попасть?
