…Как- то в школе стало известно, что на Арбате, в «Юном зрителе» будет демонстрироваться «Разлом». В этом фильме крейсер «Заря» идет на помощь восставшим рабочим Петрограда. Пошептались, перебросились записками, и на последнем уроке -пения - только одни голоса девчонок старательно выводили: «В движеньи мельник жизнь ведет, в дви-женьи». А мы же, мальчишки, рыскали по пыльным чердакам и сараям в поисках старых галош и бутылок. Мы верили, что на нашем месте точно так же поступили бы и Том Сойер и Гаврош. Билет в кино стоил двадцать пять копеек. Такую сумму старьевщики соглашались дать, только когда на их тачках сплющивались от тяжести рессоры.
Наконец у каждого из нас в потных кулаках зажата сумма на билет. Мы бежим по Арбату. Вот и кассы кинотеатра, вот знакомое маленькое окошечко. Вот у нас в руках билеты на «Разлом». Мы рассматриваем их, даже обнюхиваем - все на месте: число, сеанс, цена и контроль. Теперь-то уж крейсеру «Заря» не уйти без наших шумных восторгов на помощь восставшим рабочим Петрограда…
Мы замерли в колоннах. Важно не шелохнуться, строго держать равнение, и тогда колонна, в которой мы стоим, войдет в зал первой. Звучит «Турецкий марш». Голова колонны уже вошла в полутемный зал. Мы старательно маршируем, осторожно шепчем друг другу: «Займи место».
И вдруг кто-то трогает за локоть. Я не могу, не имею права обернуться. Меня настойчиво трогают снова. Тихонько оглядываюсь, и… крейсер «Заря» без единого выстрела растворился в морском тумане. За спиной стоит моя мать:
- Пойдем домой!
Мы молча идем по Арбату. Мне видно, как дрожит у матери подбородок. Она ничего не говорит, и от этого молчания, кажется, тускнеют весенние солнечные блики на стеклах витрин.
С тех пор как мы стали жить без отца, я часто видел, как дрожит у мамы подбородок, а случалось - согнется, и тогда вздрагивают у нее плечи. Промокнет глаза фартуком, обернется:
- Ну, чего тебе? Иди гуляй.
Сейчас я пытаюсь сбивчиво поведать ей о том, как мне не повезло в жизни. Так и не увидел я, как враги хотели взорвать крейсер «Зарю», не увидел матроса Годуна и революционного Петрограда. Я чувствую, что мать прислушивается к моим словам, у нее уже не дрожит подбородок, она замедляет шаги, останавливается. Мы молча смотрим друг другу в глаза.
- Это все правда?- тихо спрашивает мать.
- Правда, мама.
- Была дома учительница, сказала, что ты убежал с урока пения.
Я тоскливо переминаюсь с ноги на ногу. Мне нечего сказать…
- Хорошо, пойдем сейчас в кино вдвоем,- тихо говорит мать.
Мы возвращаемся. На стеклах витрин арбатских магазинов снова ярко вспыхнуло солнце…
Сейчас мы с Левой опять сидим на нашей скамейке. Он задумчиво листает Фурманова, а я вслух подсчитываю, через сколько лет меня возьмут в Красную Армию.
- Ну где тебя все носит?- слышу я уж очень знакомый голос. В нашем парадном вижу свою маму. Только не всю, а половину мамы: мы живем в подвале.
- На,- протягивает мать мелочь,- купи хлеба и два яблока. Только яблоки донеси. Нона заболела. Скажи продавцу: или одно большое, или два маленьких.
Она осматривает меня, вздыхает.
- Где тебя носит?
- Мы за красноармейцами ходили.
- Зачем же?
- Помогали им.
Мать ничего не понимает, хмурится:
- Чем помогали?
- Ну тем, что шли с ними в ногу… Она опять осматривает меня:
- Хоть рубаху-то застегни. А коленки-то, коленки. Придешь, заштопаю.
Она пошла вниз по лестнице, потом обернулась, сказала:
- Если будут очень мелкие - возьми три. Одно себе. Мне неохота идти за хлебом. Если вот только яблоки…
- Плюнь,- говорит Лева.- Купи лучше сушеных груш. Их на вес много.
* * *
В заборную дырку пролез Бахиля. Сказал: «Привет!» Походил около, подсел ко мне совсем близко. Голову кверху, глаза закрыл. Чуть поджимает меня плечом. Еще немножко, и я свалюсь с краю. Рукой держусь за скамейку, но не уступаю. Он выжимает, а я не двигаюсь.
Встал Бахиля. Руки в карманы. Цвиркнул длинным плевком, пошел к помойке.
Это нам знакомо. Сейчас начнет выжимать чугунную болванку.
И кто ее знает, как попала к нам во двор эта чугунная штука? Может, еще при царе. Длинная и на конце две загогулины.
