Под королевским балдахином стояли два кресла: для короля и Годвина, а Тостиг, Леофвайн, Гурт и Гарольд должны были поместиться за ними. Древнесаксонский обычай требовал, чтобы молодые прислуживали старикам, а вожди - королям,
Годвин, уже выведенный из терпения давешней сценой между сыновьями, огорчался еще более при виде холодности своего государя. Очень естественно, что человек всегда чувствует некоторую привязанность к тем, которым он оказывал услуги; Годвин же возвел Эдуарда на трон, и никто не мог обвинить его в непочтительности к королю. Несмотря на то, что власть Годвина была очень велика, едва ли кто-нибудь решился утверждать, что для Англии было бы хуже, если бы Годвин сильнее влиял на короля, а жрецы и норманны пользовались бы меньшей милостью Исповедника.
Итак, гордое сердце старого графа страдало невыразимо в эту минуту Гарольд, особенно сильно любивший отца, наблюдал за мельчайшими переменами в лице его; он видел, что оно покрылось ненормальным и зловещим румянцем и что старик делает над собой невероятные усилия, чтобы вызвать на лице спокойную улыбку.
Король отвернулся и потребовал вина. Гарольд поспешил поднести ему кубок, причем поскользнулся одной ногой, но все-таки устоял на другой, что подало Тостигу повод поглумиться над неловкостью брата.
Годвин заметил это и, желая дать обоим сыновьям легкий урок, сказал добродушно:
- Видишь, Гарольд, как одна нога выручила другую; так-то и один брат должен помогать другому! Эдуард поднял голову.
- Да, так-то помогал бы теперь и мне Альфред, если бы ты не лишил меня этой помощи, Годвин, - проговорил король.
Этих слов было достаточно, чтобы переполнить меру терпения Годвина; щеки его покрылись еще гуще румянцем, и глаза налились кровью.
- О, Эдуард! - воскликнул он. - Ты уж не в первый раз намекаешь на то, что я сгубил Альфреда! Король не дал ответа.
- Пусть же я подавлюсь этой крошкой хлеба, - воскликнул громким голосом Годвин, - если я виноват в смерти твоего брата!
Но едва он успел прикоснутся губами к королевскому хлебу, как взгляд его померк; какой-то хриплый звук вылетел из груди, и он рухнул на пол, пораженный внезапным ударом апоплексии.
Гарольд и Гурт бросились торопливо к отцу и подняли его.
Гарольд прижал его с отчаянием к себе и звал его по имени, но Годвин уже не слышал голосов сыновей.
- Это суд Божий... унесите его! - произнес король. Он встал из-за стола и с печальной торжественностью удалился из комнаты.
ГЛАВА V
Пятеро суток Годвин лежал без всякого сознания, и Гарольд не отходил от его постели. Доктора не решались пустить ему кровь, потому что это было во время морского прилива и полнолуния. Они терли ему виски отваром из пшеничной муки и молока, положили на грудь свинцовую дощечку с какими-то таинственными руническими изображениями; но все это не помогло, и светила науки потеряли надежду возвратить пациенту сознание и движение.
Невозможно описать, какое действие произвело при дворе это грустное происшествие, а в особенности - предшествующие ему обстоятельства. Слова короля, сказанные Годвину за столом, переходили с чудовищными изменениями и прибавлениями из уст в уста. Народ теперь уже не сомневался больше, что Годвин был убийцей Альфреда, потому что он, действительно, не проглотил кусок хлеба, которым хотел доказать свою невинность, а в то время было принято испытывать подозреваемых в каком-нибудь преступлении именно куском хлеба: если они проглатывали его не поморщась, то считались безусловно невинными, в противном же случае виновность подозреваемого признавалась доказанной.
К счастью, Гарольду ничего не было известно об этих толках черни. Утром шестого дня ему показалось, что больной шевелится. Он поспешно откинул полог кровати: старый граф лежал с широко открытыми глазами, и багровый румянец его уступил место страшной, почти мертвенной бледности.
- Как ты чувствуешь себе, дорогой мой отец? - спросил его Гарольд.
Годвин улыбнулся и хотел что-то сказать, но голос отказался служить ему. Он собрал последние силы, чтобы приподняться; пожав руку Гарольда, он припал к его груди и испустил дыхание.
