Уф!
Смысл произошедшего остался навсегда скрытым от всего экипажа — кроме меня, разумеется. Я убедился, что прав был Арсений, утверждавший, что именно для его розыска послано на судно Автономное тело. Насколько же серьёзно дело, которому бывший раб посвятил свои жизни, если им заинтересовались независимые и для гарантии полной беспристрастности выведенные за границу Системы органы, призванные охранять и укреплять безопасность этой самой Системы?
И, наконец, в последних строчках своего дневника опишу, как я разобрался со своей личной жизнью. Увы, Увы!
После обильного угощения, состоявшего исключительно из крольчатины, пирогов с дикими грушами и улиток, собранных под той же самой грушей (так как наш пищепровод окончательно пришёл в полную негодность), я, вняв совету опытного в таких делах Улисса, решил объясниться со своею возлюбленной, чтобы окончательно прояснить наши с ней отношения. Являясь рабом высшего класса, я уже имел полное право признаться в любви рабыне и надеяться на её взаимность. Но, несмотря на всю симпатию и доверие, которые Вьюга испытывала ко мне в последнее время, она ответила, что ей очень жаль, что я, оказывается, герой не её романа, и что она счастлива будет предложить мне свою дружбу, но никак не более, каковым ответом рабыня окончательно раскромсала на мелкие кусочки моё изболевшееся сердце!
Ну зачем мне нужна её дружба, скажите на милость? С меня вполне достаточно моих, пусть и немногочисленных, но верных и надёжных друзей, которые меня понимают, уважают и высоко ценят, друзей, с которыми я могу заниматься такими серьёзными делами, в которые нельзя посвящать наивную и неопытную девицу.
Не дружить мне с Вьюгою хотелось бы, а заботиться о ней, защищать её и развивать любознательный и неискушённый ум этого чистого и нетронутого пороками создания.
При этом мечтал я, что под моим руководством достигнет она, наконец, того уровня, когда сможет стать вполне независимой, самодостаточной и стойкой ко всем грядущим испытаниям личностью, простится со всеми своими временными девичьими заблуждениями и фантазиями и будет уверенно идти по жизни, опираясь на моё твёрдое и надёжное плечо.
Вот так я ей и ответил. Да и как бы я смог дружить с этой безмятежной до бесчувственности девчонкой, когда, находясь рядом с нею, не способен думать ни о чём другом, кроме как о том, чтобы заключить её в мои объятия, зарыться лицом в серебряные кудри, упиваясь их ароматом, любоваться её уже немного оформившейся и окрепшей изящной фигуркой, изучать взглядом живописца каждую чёрточку милого лица с пухлыми губками, тонкими русыми бровями, идеальным носиком и ставшими ещё более яркими фиалковыми очами. И венцом этого моего к ней возвышенного чувства конечно должен стать наш с нею несравненно прекраснейший, взаимноглубокочувственный и упоительнострастный обмен нашими достойнейшими предками, пусть даже с разрешения (я бы с радостью пошёл на такую уступку ради своей любви) Главного Генетического Управления!
Но: «Тщетны порывы, пусты напевы…»*, на все мои пылкие излияния моя ледяная богиня ответила, чтобы я ни о каком таком с нею обмене предками даже и не мечтал, так как у неё на ближайший и отдалённый период времени совсем другие планы, и романтика в эти планы никак не вписывается!
На этой грустной ноте вдребезги разбитого сердца приходится заканчивать свой дневник. Прощай, моя любовь! Не знаю, как я теперь смогу спокойно дослужить этот богатый событиями и потрясениями рейс, боюсь, что очень скоро скорбные знаки преждевременных разочарований и утрат избороздят моё чело, и прежняя безмятежная улыбка никогда уже на него не вернётся.
