Молодой человек упаковал клетчатый костюм:
— Что мне делать с вашей старой одеждой?
— Можете взять себе и носить дома, — предложил Уайлд.
— Уже половина третьего, Джонас. Нам надо торопиться.
Они взяли такси до Ливерпуль-стрит. Он поцеловал ее на прощание и почувствовал ее ответный поцелуй. Потом ее щеки порозовели, она отвернулась и отвела от себя его руки.
— Удачи, — прошептала она.
— Я не верю в удачу, дорогая. И знаешь что, оставь свободным вечер вторника. Я хочу пригласить тебя на ужин.
Уайлд всегда любил Северное море, даже в его самых худших ипостасях. Затаенная сила, прорывавшаяся в его мелких и крутых волнах, чем-то напоминала ему его собственный характер. В этот вечер море было абсолютно спокойным, пожалуй, таким он никогда его не видел. Ночь выдалась на редкость теплой, особенно для февраля, в небе не было ни облачка, и луна светила ярко и чисто, словно в тропиках. Сидя в застекленной галерее с послеобеденной сигаретой, он представлял, что плывет куда-нибудь в Кейптаун или в Нассау. Он подумал, что ему совсем не мешало бы расслабиться. Раньше, оставаясь наедине с самим собой — и с Северным морем, — он никогда не чувствовал себя таким напряженным. Он прислушивался к рокоту работающих где-то внизу машин, чувствуя, как мощь корабельных двигателей пронизывает своей вибрацией все судно. Он решил, что овладевшее им беспокойное чувство не имеет никакого отношения к заказанной ему работе. Подобные совпадения бывали и раньше; к тому же он вряд ли поймет, что происходит, если будет предаваться бессмысленной тревоге. В самом по себе задании тоже не было ничего такого, что могло бы вызывать беспокойство. По крайней мере, на первый взгляд ликвидация Гуннара Моеля казалась не более чем легкой прогулкой. Он не мог позволить себе роскошь углубляться в скрытые мотивы, которые стояли за этой миссией. Он должен был верить, что Шведский Сокол сам поставил себя в положение, которое представляет угрозу для Великобритании, и что, ступив на скользкую тропу, он прекрасно понимал, к чему может привести такой поступок.
Личность Моеля являлась для него загадкой, которую ему удастся решить только после приезда в Копенгаген. И все-таки что-то продолжало его тревожить. Ему уже случалось испытывать это чувство раньше, иногда он даже спрашивал себя, не сдают ли у него нервы. Например, вчера утром на какое-то мгновение он просто испугался, но потом без труда расправился с убийцей Кайзерита, проявив свое прежнее мастерство и хватку. Ему пришло в голову, что, может быть, он просто-напросто не любит перемен. В течение последних десяти лет он привык работать по-своему, не придерживаясь жесткого графика, как он работал с Балвером, Стерном и Рэйвенспуром. Ему давали место, имя, и больше ничего. Время и способ действия он выбирал сам; его секретным оружием было неистощимое терпение при разработке плана и стремительность в его реализации. Для отхода он использовал испытанные пути и полагался на группу поддержки. Других альтернатив у него никогда не было. Но теперь власть в отделе сменилась, и Мокка считал, что именно он, а не исполнитель должен принимать решения.
Уайлд придавил сигарету каблуком. Для него не было секретом, с какой неприязнью к нему относились те, кто его нанимал. Он знал, что вся эта компания военных из Уайтхолла смотрит на него так же, как на атомную бомбу, — как на что-то полезное для безопасности страны, но само по себе совершенно отвратительное. Он отвечал им взаимностью, с презрением глядя на их высокие зарплаты, пенсии по выслуге лет и страховые полисы. Но старая гвардия, по крайней мере, не понаслышке знала о той войне, которую они старались не допустить в будущем, Мокка же был слишком молод даже для того, чтобы участвовать в Суэцком конфликте. Он представлял собой тот тип кабинетного идеалиста, который Уайлд презирал больше всего. Однако сейчас и это чувство задевало его не слишком глубоко. Он думал о нем почти равнодушно. Какое бы отвращение Мокка ни питал к убийству как к орудию шпионажа, план по ликвидации Гуннара Моеля он разработал с профессиональной точностью.
