— Изя, ты не болен? — спросила Лиза.
— Нет. А что?
— Выглядишь неважно.
Нет, я здоров и чувствую себя хорошо. Узнав, что хлеб я отвозил маме, Изъян взял ее адрес. Когда Изъян уходил, Сережа со словами «Вот, возьми» протянул ему пакет.
— Что это?
— Это кролик.
— Кролик? Откуда?
— Из собственного стада, — сказал Сережа, и все засмеялись.
— Вы разводите кроликов?
— Приходится.
— Его отдать вместе с хлебом?
— Нет, нет! Это — вам.
Нам? — Изъян помолчал. — Ну, спасибо. В том, что Изъян возил хлеб моей маме, он дома не признался — побоялся, как бы его родители не обиделись на нас, и когда я пришел в техникум, предупредил меня, чтобы я не проговорился. Стоило раз поступить неправильно, и вот, пожалуйста, — ложь... Смутно промелькнула такая мысль, но ее, как неактуальную, отодвинули куда-то другие мысли и заботы.
Для цветов оставили только узкую полоску против веранды. Вместо сада и там, где я когда-то строил города, сажали разные овощи и немного картошки, чтобы была своя молодая. Папа мотался по городу — искал суперфосфат. Носили воду и поливали. Шутили: Сережа — директор животноводческого совхоза, Лиза — наш рабочий класс, папа — голова колгоспу, Галя и я — колгоспники.
В техникуме два раза были воскресники: ездили на строительство поселка тракторного завода. Все дома — одинаковые: четырехэтажные, с чередующимися полосами из красного и силикатного кирпича — как в тельняшках. Красивыми их не назовешь. Стоят они, как солдаты в строю, — друг за другом, «в патилицю» — сказала Галя, тоже ездившая туда на воскресник.
И нельзя понять — где улицы. Мы на носилках таскали каменщикам кирпич, но больше, слава Богу, простаивали: стремянки крутые, и носить по ним носилки тяжело.
После окончания учебного года — вторая практика: всех, кроме Изъяна, отправили на строительство тракторного завода и разместили в рабочих бригадах. У Изъяна обнаружили начинавшийся процесс в легких, и он уехал на Кавказ, в горный санаторий. Наша бригада выполняла одну и ту же работу: в огромном цеху мы прокладывали кабели и провода, подключали их к распределительным устройствам и подводили к местам установки станков. В бригаде все — здоровенные дядьки и парни, и я, — маленький, слабосильный, — опасался насмешек, но относились ко мне доброжелательно и щадили при выполнении работ, требовавших больших физических усилий.
Лиза будила меня до того, как начинали ходить трамваи, и кормила завтраком. Я шел на южный вокзал и долго ехал рабочим поездом, с юга объезжавшим почти весь город, до станции Лосево и еще минут пятнадцать шел к месту работы… Дома душ снимал усталость. После обеда всегда находились какие-нибудь домашние дела, покончив с которыми отправлялся погулять с друзьями. Возвращался когда все спали, и съедал оставленный мне на веранде ужин. Отсыпался в выходные. Дома забеспокоились, что я долго не вытяну такой режим, и старались привести меня, по выражению Лизы, в христианскую веру. Но я чувствовал себя хорошо.
— Лиза, ты же, наверное, заметила, что когда меня будишь, я сразу вскакиваю, и хоть бы хны!
— Надолго ли хватит этого твоего хны? — спрашивает папа. — Ты лучше умерь свой пыл.
— Папа, я обещаю — если хоть чуть-чуть почувствую себя хуже, сразу изменю режим.
— Тебя не переспоришь и не убедишь, — дело известное.
Несмотря на наши старания и Сережину предприимчивость, живем впроголодь. Иногда хочется есть, а съесть нечего. Мы знаем, что живем не хуже других и видим, как увеличивается количество нищих. Мое место за столом — у окна. Выходной день. Обедаем. Окна открыты. Лиза только что положила на тарелки по две картофельные котлеты и начинает поливать их соусом. У моего окна останавливается женщина с ребенком на руках, кланяется и просит ради Христа хоч крихiтку. Я вскакиваю, кладу свои еще неполитые котлеты на недоеденный хлеб, отдаю женщине, убегаю, шагаю по городским окраинам без цели, но так стремительно, будто ухожу от погони, и возвращаюсь домой, когда усталость заглушает все чувства. В соседних домах темно, в нашей столовой светятся окна, Лиза не спит.
— Садись, поешь, ты же голодный. Ем и вдруг слышу:
