Больше чтения любил рисовать, и наступил период, когда я рисовал только портреты: бабуси, Лизы, Сережи, Гали, Майоровых, Резниковых, Михаила Сергеевича, Кучерова, Галиных подруг, соседей... Рисовал мягким черным карандашом на листах писчей бумаги и рисовал быстро, за один присест, пользуясь зрительной памятью: посмотрю на натуру, вижу ее на бумаге, раз-два, и готово! И при этом находили большое сходство с оригиналом. Больше всех удался портрет отца. Правда, это, кажется, был единственный рисунок, который получился не сразу, а после нескольких попыток. Портрет удивлял не просто сходством, а схваченным выражением лица, характерным для папы. Федя Майоров, увидев его, взялся за щеку и произнес непонятную тогда мне фразу:
— Черт возьми! Как у Серова.
Почему-то рисовал я только дома, и у меня не было портретов Кропилиных, Аржанковых и школьных товарищей.
Но больше всего, с первого моего появления на Сирохинской, любил строить города, благо — возле летней кухни была очень большая куча кирпича. Как только я этим занялся, Сережа сказал мне:
— Пойдем выберем место для города, чтобы он никому не мешал и тебе никто не мешал.
Площадку выбрали большую, на противоположной стороне от сада, вдоль забора, между калиткой и летней кухней.
Вожусь с городом, приходят Майоровы, остановились и рассматривают мое творение.
— Какой хорошенький город! — восклицает Нина. — Федя, смотри – даже деревья на улицах.
Это я воткнул маленькие веточки.
— А где же вокзал?
А вокзала-то и не было. Сделал вокзал, нарисовал на земле рогаткой рельсы, но они же должны куда-то продолжаться! Провел пути через весь двор в сад и по его дорожкам. Нарисовал разветвление путей на станциях, а возле них должны быть населенные пункты. Чтобы никому не мешать ходить, я эти населенные пункты не строил, а только чертил на земле.
В городе стал обращать внимание на планировку и застройку, критически их оценивать и мысленно вести реконструкцию: вот здесь бы пробить улицу, а здесь построить высокий дом... Стал рисовать по памяти городские пейзажи, реальные и с элементами фантазии, и постепенно такие рисунки вытеснили портреты и другие темы.
Сижу, рисую. Подходит Сережа:
— Это Москалевка?
— Москалевка.
— А где же там этот дом?
А его еще нет. Все засмеялись. Подрастая, перестал строить города — стеснялся: я же не ребенок! А строить хотелось. Но на планировку и застройку Харькова чем дальше, тем больше смотрел с пристрастием и продолжал рисовать городские пейзажи — реальные и воображаемые. Дома к этому моему увлечению серьезно не относились, но и не препятствовали. А между тем ни техника, которой занимался Сережа, ни садоводство, которым увлекался папа, ни успехи Феди, как адвоката, меня не привлекали.
Особенности школы тех лет: ни формы, ни дневника, ни родительских собраний. Школ не хватало, из них можно было исключать, и это, наверное, дисциплинировало, но я не помню ни случаев исключения, ни даже вызова родителей. Цифровых отметок не было, оценки знаний — такие: хор. (хорошо), уд. (удовлетворительно) и неуд. (неудовлетворительно). Очень мало комсомольцев и пионеров, в нашей группе — ни одного. Не было экзаменов — ни переводных, ни выпускных.
Истории, как предмета, не существовало. Было обществоведение, в состав которого входили краткий курс истории России (с учебником Покровского), краткий курс истории Украины (тоже с учебником, в котором я помню портрет Мазепы) и краткие, выборочные сведения из общей истории без каких-либо учебников. Мы учили, что патриотизм — предрассудок, насаждаемый буржуазией в своих классовых интересах. Признавался только пролетарский интернационализм. Мы пели:
Наш паровоз летит вперед,
Даем мы старшим смену
И паровозу полный ход
В Париж, Берлин и Вену.
Отец купил мне двухтомную «Историю России в жизнеописании ее главнейших деятелей» Костомарова. Я читал ее с большим интересом, внимательно, и все мои знания событий из истории России и Украины очень долгие годы были ограничены сведениями, почерпнутыми в этих книгах. Взрослым я спросил у отца, почему он купил именно Костомарова. Отец ответил:
