— Ну, так чем же лучше? Ничем не лучше, — говорит Сережа, и я понимаю, что он начинает задирать Женьку. — Может быть и хуже. Да, и на самом деле хуже.
— Это вам только так кажется. Лучше уже тем, что вы отдыхаете после рабочего дня.
— Да для меня такая работа — отдых!
— А вы не жадничайте, дайте и другим людям отдохнуть.
— Ну, что ты скажешь! — удивляется Лиза. — За словом в карман не лезет.
— Ну и нахалюга твой Женька, — сказала мне Галя.
— Нахалюга-то нахалюга, — ответил Сережа, — а симпатичный, не Пекса, но работать любит и умеет.
Там, где был погреб, Сережа и я вели раскопки: откапывали то, что нужно было откопать. Пришел Женя, и сразу:
— У вас еще лопата найдется?
— Как ты думаешь, — спрашивает Сережа, — сопротивляться безнадежно?
— Безнадежно.
— Ну, тогда принеси совковую лопату, она там, где уголь.
— Совковая — это хорошо, — говорит Женя. — Здесь сплошной песок. Втроем дело пошло быстрее. Мы закончили раскопки и стали обсуждать, что делать дальше.
У нас не представляли, как можно жить без погреба и запасов на зиму. Оказывается, что и женины родители не представляют жизни без погреба — у них свой домик на далекой Рубановке — окраине Холодной горы.
— А где вы раньше жили? — поинтересовалась Галя.
— На Искринской.
— А! Это возле Конного базара.
— Да. Там у деда была кузница.
— А что ваши родители делают?
— Отец — столяр, мать нигде не работает.
— А у вас есть братья и сестры?
Только старший брат, он тоже столяр. Где быть новому погребу обсуждали всей семьей с участием Жени и решили, что проще всего вырыть подвал под галереей, через которую ходили в дом. К приезду отца Сережа взял отпуск, приходил, как на работу, Женя, и мы вчетвером принялись копать подвал: двое копали, насыпали землю в ведра и «выдавали на-гора», двое — выносили. Утром, увидев идущего к нам Женю, Сережа сказал:
— А вот идет и наша диктатура пролетариата.
С тех пор Женю у нас дома так и называли: диктатура пролетариата. Копали мы дня два-три, не больше. Сережа привел двух угрюмых, бородатых мужиков, а нам с Женей сказал:
— Погуляйте. А то ведь скоро лето кончится.
Женя открыл, было, рот, но внимательно посмотрев на замкнутое лицо Сережи, тихо сказал мне:
— Нашла коса на камень. Ну, что ж... Эх, гулять, так гулять! Махнем на Донец, в Коробовы хутора, с ночевкой. Завеемся, как говорит Елизавета Петровна. Идем-ка к Оле, она свяжется с Аничкой, я зайду к Виталию... Кого бы нам еще прихватить?
Встретил на улице Федора Горелова. Он расспрашивал обо всех нас, спросил где я работаю и, услышав, что еще учусь, долго хохотал, с надрывом, даже шатался от смеха. Рассказал об этом Горику.
— Знаешь, — сказал Горик, — я равнодушен к тому, что обо мне думают, но почему-то боюсь мнения всяких официантов, парикмахеров и вот таких Федоров.
Для меня учебный год на третьем курсе начался с вызова к декану. Нашего декана Семена Алексеевича Урюпина мы дружно не любили. Еще не старый, но с застывшим кисло-недовольным выражением, брюзга, скрипучим голосом нудно отчитывающий нас, и важный: никто не слышал от него шутки и не видел, чтобы он улыбнулся шутке других. От его вызова ничего хорошего ждать не приходилось. Декан, не пригласив меня, по своему обычаю, сесть, сказал, что ознакомился с моей статьей об университете и, если я не возражаю, поместит ее в сборник. В институте тогда висело объявление с просьбой к профессорско-преподавательскому составу и студентам подавать работы в готовящийся сборник. Я, конечно, не возражал, но подумал: очевидно, моя статья — на безрыбье рак.
Вскоре меня остановил преподаватель истории архитектуры, сказал, что ему понравилась моя статья об университете, все в ней правильно, статья представляет интерес еще и потому, что в литературе ему ничего не приходилось встречать о харьковском университете, и он рад, что его лекции не пропали даром. Слушать было приятно, и я подумал: ну, мне повезло.
Потом меня остановил в коридоре один из наших профессоров — архитектор Белорученко, пропагандист кирпича, как основного и, по его мнению, — самого лучшего стенового материала, и мастер-виртуоз узорной кладки. Это был старик с маленькими глазами и большой белой бородой, которую он, запрокинув голову, расчесывал с изнанки, а если был мороз, то при этом бормотал: «Зайцы мерзнут, зайцы мерзнут»... Всем студенткам, независимо от их успехов, он твердил, что архитектура — не женское дело, и напрасно они здесь тратят время. Нельзя было понять — на самом деле он так думает или шутит. Он читал небольшой курс кирпичной кладки и был одним из руководителей наших курсовых проектов, руководил добросовестно и одинаково как студентами, так и студентками. Белорученко тоже начал было хвалить мою статью, но тут к нему подошел патриарх харьковских архитекторов академик Бекетов.
