Татьяна Глушкова находит себе отзвуки в разных эпохах, но и сама становится шире своего личного времени. Она смело вверяет трагизм своей судьбы, всю канву своей внешней жизни вольным поэтическим строкам. Убегая от свободы одиночества в свободу русской поэтической речи.
Горделивой моей прямотой,
Терпеливым моим униженьем
Я добыла бесстрашный покой.
Навеваемый стихосложеньем.
Все отдала, от всего отрешилась, обретая дар "...у тоски любовной нечаянные песни занимать..." Все для дальнейшей жизни Татьяны Глушковой со временем сделалось поэзией, а поэзия, в свою очередь, стала для нее всем. И уже не друзья и подруги навещали ее, не возлюбленные и не родственники, а соотечественники иных лет и эпох. Герои великих творений, да и сами великие творцы русской культуры.
Чьих стихов неразрезанный томик?..
И уже под обрывом возник
Этот красный охотничий домик,
Черной девки задушенный крик...
.............................
Ты сгодишься мне в полночь слепую,
Где, как зло, легкодумно добро,
Чтобы я в эту кровь голубую
Снег падучий да тьму земляную,
Торопясь, обмакнула перо!..
Она уходит в культуру, как в полноводную реку, возвращается к своему детству с милыми сердцу книгами Пушкина и Некрасова, Грибоедова и Блока. Она даже не стесняется брать у них слова и образы, ибо и сама становится почти анонимным народным автором, она волшебным образом соединяет классическое восприятие с народным. И для нее великие творцы прошлого являются неотторжимой частью народа.
Взяла я лучшие слова
У вас, мои поэты.
Они доступны - как трава.
Как верстовые меты...
Они давно ушли из книг,
Вернулись восвояси,
В подземный, пристальный родник
И пьешь при смертном часе...
Но чем отстраненней, казалось бы, от примет внешней жизни становится Глушкова в своей зрелой поздней поэзии, чем больше исторических примет и бережно медлительных философских сокровений в ее стихах, тем все объемнее звучит народное "мы", соборное "наше". Как и любимый, ценимый ею великий русский мыслитель Константин Леонтьев, она все больше начинает понимать взаимосвязь величия культуры и величия державы. Это тончайшее эстетическое чувство и дало возможность ей одной из первых ужаснуться хаосу перестроечных лет. Татьяну Глушкову поразила несоизмеримость эпических державных замыслов наших прежних грозных властителей и мелкотравчатость, некрасивость, уродство нынешних ее разрушителей.
Ее либеральные враги не поняли, что даже в стихах о Сталине ею движет прежде всего красота дерзновенных решений. Наверное, так же Александр Пушкин восхищался Петром Великим в своей поэме "Медный всадник", так же прекрасно знал о жертвах и великой крови, так же жалел несчастного маленького человека, но красота замысла поражала. Имперская эстетика не может не вызвать восторга даже у самых отчаянных демократов, ежели они не лишены чувства трагедийной красоты.
Он не для вас, он для Шекспира,
Для Пушкина, Карамзина,
Былой властитель полумира,
Чья сыть, чья мантия - красна...
..................
И он, пожав земную славу,
Один, придя на Страшный Суд,
Попросит: "В ад!.. Мою державу
Туда стервятники несут".
Она, как никто другой, предчувствовала будущие сумерки литературных амбиций и судорогу поэтического слова в наше лоскутное, раздробленное время. Недаром она не один раз сравнивала наши дни с "последними днями былого Рима". Великая имперская культура Пушкина и Толстого могла возникнуть только на великом имперском пространстве, красота слова лишь мистически развивала красоту самой державности.
И надобен чухонский топкий брег
И высохший фонтан Бахчисарая,
Чтоб эта муза, смуглая, босая,
Столетьями, широтами играя,
Дичась, от любопытства ли сгорая,
Ступила на псковской, уездный снег...
Нам пишется на краешке стола?
Нам хватит дести жеванной бумаги?
Все так! - доколе реют наши флаги,
Мелькают веси, грады, буераки,
Три океана дыбятся во мраке
И рекам, звездам, верстам
несть числа!
И надобно было Татьяне Глушковой пройти и пережить трагедию любви, окунуться в одиночество, изжить его погружением в культуру и историю, дабы во всей полноте пережить катастрофу России и стать ее свидетельницей уже на вечных пространствах истории.
