Она рассматривала записку Володи, пыталась сообразить, что же произошло, а солдатик все говорил: вот у него отняли ногу, хотя сначала хотели ее оставить, но так ничего и не получилось, но все равно он живой и, конечно же, найдет себе дело, а то столько народу на его глазах погибло, что даже земля не может всех принять.
И только когда наконец поняла, что Володи больше нет и нет уже давно — он убит в декабре прошлого года, почти целых три месяца назад, — Вера Степановна заплакала, не всхлипывая, до боли закусив губы; наверное, у нее было страшное лицо, мальчишка испугался, обронил костыль, тот с грохотом упал на пол, будто выстрел раздался на кухне, но этот рыженький был расторопный, подал ей кружку с водой, она пить не стала, вылила воду на ладошку, омыла ею лицо. Откуда же было знать солдатику, что всего лишь два дня назад, когда она пришла домой, в эту пустую квартиру (соседи покинули ее — кто эвакуировался, кто ушел на фронт), нашла в почтовом ящике письмо от Володи, оно было датировано октябрем, она читала его в радостном изумлении и чувствовала себя счастливой; тогда она и не задумалась: почему же после октября-то нет от Кондрашева писем?.. Только сейчас и пришел в голову этот вопрос, но ответ на него уже был дан, и во всем этом была непоправимая несправедливость.
Она вытерла мокрое лицо рукавом и сказала:
— Он совсем не был старый. Только тридцать три года… Только тридцать три…
Солдатик моргал рыжими ресницами, краснел от смущения, ему было так неловко, что на веснушчатом лбу выступил пот, и тихо сказал:
— Так у меня папане тридцать восемь… А он же папаня…
— Ты пей чай, — строго сказала Вера Степановна. — Тут вот тушенка есть и сало. И сахар бери. Пей!
Может быть, солдатик хотел отказаться, но заробел и аккуратно взял ломтик сала, положил его на хлеб и стал есть неторопливо, стараясь не показать, что он голоден, потом, когда наелся, вытер двумя пальцами уголки губ, сказал вежливо:
— Благодарствую.
Тогда Вера Степановна внезапно подумала, что у нее от Кондрашева мог бы быть сын или девочка; в общем, у них могли бы быть дети, не живи она безумной скитальческой жизнью. И если бы были дети, то от Володи осталась бы жизнь на земле… Она посмотрела на рыженького солдатика и подумала, что он, наверное, очень хороший мальчишка, если счел обязательным найти ее и передать записку, и еще она подумала: он инвалид, вот в таком возрасте, а уже калека, и ему будет трудно, очень трудно придется в жизни, хотя этого он еще не понимает и в душе лишь счастлив, благодарен судьбе, что остался жив, пройдя через бойню, где столько погибло людей.
— Ты напиши мне свой адрес, — сказала она ему. — Мало ли что. И мой запомни.
— У меня ваш записан…
Так она узнала о гибели Володи Кондрашева. Был февраль сорок второго, и она только что вернулась в Москву с Северного Урала, куда ее срочно послали в первое военное лето на разведку бокситовых залежей, потому что с самого начала войны стало ясно, как нужен алюминий. Их отправляли партию за партией, надо было ехать до станции Надеждинск, а там добираться до Красной Шапочки.
Это месторождение открыл тогда еще молодой Николай Коржавин. Первоклассные бокситы, но добывали их мало, и никто не знал, каков их запас, потому что места были глухие, бездорожные. Два с половиной века совсем рядом шла добыча горных руд, а в эти места наведывались, да и то редко, только старатели в поисках золота, даже троп не было; непроходимые таежные завалы, гнус, неподалеку таинственный Денежкин камень — двухпиковая гора, о которой чего только не городили, потому что мало кому доводилось сюда добираться.
Когда она ехала на Урал, вспоминала, как, посмеиваясь и оглаживая круглое свое лицо, Александр Евгеньевич Ферсман рассказывал — еще до революции он выдвинул гипотезу об образовании алюминиевых руд на базальтовых покровах Монголии, и в шестнадцатом году Вернадский поймал его на слове: государству нужен алюминий, вот и поезжайте, найдите бокситы в тех местах, на которые указываете. Ферсман и двинулся в Забайкалье, путь его был тяжек, порой смертельно опасен, каких только минералов он не нашел там: полевые шпаты, кварц, слюду, розовый и белый мрамор, не было только красноземов… Ферсман вернулся ни с чем, рухнула одна из его теорий, казавшаяся такой убедительной. Когда Александр Евгеньевич рассказывал об этом, то не щадил себя: спокойно, даже весело говорил о своей ошибке, и она знала почему — он не боялся поражения и считал, что сила человеческого духа в том и сказывается, когда умеешь признать свой проигрыш… Может быть, и там, на Севере Урала, не окажется нужных запасов бокситов?
