Может быть, мне и не надо бы обо всем этом тебе писать, Верочка. Но тогда ты не узнаешь, почему я вдруг покинул Урал. Я прерываю письмо. Подъезжаем к станции. А на ней — огромный базар. Я очень люблю привокзальные базары, надо сделать закупки, чтобы хватило на обед и ужин…
Ох, как вкусно пахнет в вагоне печеным хлебом, солеными огурцами и картошкой! Все запаслись продуктами, едят, пьют, стали говорливы и шумливы. Представляешь, сейчас на станции со мной произошел такой случай. Покупаю огурцы. Очень хороший засол, с чесночком. Подходит человек в военном. Пробует тоже эти огурцы, потом поворачивается ко мне, говорит строго: а я вас знаю, видел. Но мне-то он не знаком. Я и отвечаю: наверное, вы ошиблись. Нет, говорит, я не ошибаюсь, видел я вас, только не могу вспомнить где. Тогда я ему в ответ: странно. А он строго так, хмуро: нет, не странно — подозрительно! Вот какое слово ввернул, да так, что мне и в самом деле не по себе стало. А что подозрительно-то? Поди разберись. Хорошо, в это время гудок прогудел и все кинулись к вагонам… Тревожно, очень тревожно мы живем.
Милая, славная Верочка! Где ты? Так не хватает мне тебя, твоих слов, твоего взгляда. Подай о себе весточку, я живу в постоянном беспокойстве о тебе. Я люблю тебя, Верочка. Пиши мне. Володя».
7 декабря 1940 года.
«Славная, любимая моя! Черт меня занес в этот таежный поселок и не выпускает: долго шли дожди, дороги и тропы развезло, ни проехать, ни пройти. Надо ждать, когда скует морозом землю, выпадут снега, и тогда уж по санному пути постараюсь добраться до Иркутска. Здесь прокладывали большую трассу и, конечно же, нужны были мосты. Я поставил три. Тут мне изрядно пришлось голову поломать, потому что прежде таких бревенчатых мостов я не ставил. Но вроде бы все получилось, и не так уж плохо. Места здесь богатые, но работать было трудно. Намаялись мы порядком и от гнуса страдали. Я не думал, что здесь бывает так жарко, заливаешься потом, а эта проклятая мошка тебя жрет. Но зато народ тут на работу злой. Мастера есть великие, дело с ними приятно иметь.
В душе моей возникают, как мираж, самаркандские видения. Волосы твои пахли солнцем, и вся ты лучилась. Сейчас мне кажется, что даже по ночам от тебя исходил свет. Как жаль, что так быстро пролетели те две недели. А иногда я думаю, что длилось это все долго, безумно долго, может быть, половину жизни… Ну зачем тебе нужно было уходить в пустыню, искать какую-то серу? Разве без тебя бы ее не нашли?
Уходит наша жизнь, уползают дни. Не вернуть. А в мире все тревожнее, в воздухе звенит войной. Даже сюда, в эту глухомань, долетают ее раскаты. Люди чувствуют беду.
Мой хозяин Островерхов, старый охотник, на лице его глубокий шрам, след от удара медвежьей лапы, говорил мне вчера: мол, неладное творится, и японцу веры нет, и германцу. А у соседей не вернулся сын с финской войны, служил в лыжном батальоне. Пришла повестка, а потом письмо от товарищей, что погиб он, когда ходил в разведку, и скосила его пуля „кукушки“ — так они называли финских снайперов, прятавшихся в ветвях деревьев. Может быть, минует нас эта горестная чаша? Пронесет грозу стороной?.. Нет, надежды слабы! Об этом и мужики толкуют в поселке.
Нам бы работать сейчас да работать. Так многое мы бы могли сделать!..
После Самарканда, после встречи с тобой мне захотелось вернуться к тому, с чего я когда-то начинал, — к горному делу. Слишком уж растравила ты мое воображение. Как все же удивительно складывались познания человека: много веков ходил он по земле, но взгляд его был обращен больше в небо, чем в недра. Наблюдая за светилами, он открыл закономерности движения планет, закон всемирного тяготения и теперь пытается проникнуть в тайны иных миров. Но что знает человек о том, что творится в глубинах земных? Выведены ли некие всеобщие законы создания драгоценных металлов? Как хорошо, что сейчас вы так настойчиво стали изучать глубинные земные процессы. Наука о недрах — наука будущего. Счастлив тот, кто серьезно занимается ею. Здесь я завидую тебе, Верочка. И горжусь, что нашла ты для себя такое великое дело. Только бы успеть тебе, только бы успеть…
