— Тогда я приберусь и пойду укладываться. Ты позавтракаешь один.
— Подожди, — сказал Петр Сергеевич, вышел в прихожую, принес мешок, вынул оттуда нерпичью шубейку и меховые сапожки.
— Это Алеше, — сказал он. — Тут таких не шьют.
— Красота какая! — ахнула Вера Степановна.
— А это тебе. — Он кинул ей большую шкуру черно-бурой лисицы, знал, они вошли в моду, поэтому выбирал с особой тщательностью, чтобы мех был длинный, густой, серебрился бы волнами от легкого дыхания.
Вера Степановна прижала эту шкуру к себе, утопила в ней лицо, рассмеялась:
— Уютная какая! Спасибо.
— Еще деньги…
— Денег не надо! — сразу же оборвала она. — Я достаточно зарабатываю, а тебе сгодятся.
Она постелила ему на диване в большой комнате, показала, как пользоваться газовой горелкой в ванной, — при нем таких не было еще, — переоделась в походное, взяла чемодан и рюкзак, сказала:
— Устроишься — напиши. Я вернусь через неделю…
Он остался один, принял ванну, переоделся в чистое белье, что лежало у него отдельно в мешке, прошелся по комнате, вглядываясь в фотографии, стоящие за стеклами шкафов; на некоторых из них можно было узнать Веру Степановну то среди елей, мхов, то верхом на лошади, то на осле и даже на верблюде.
Одна фотография привлекла его особое внимание, показалась знакомой, она была изрядно потрепана по краям, хотя и отпечатана на плотном картоне; на ней был запечатлен худощавый человек с большими, застывшими то ли в испуге, то ли в ожидании глазами, на его тонкой шее намотано кашне, заправленное за борта мятого пиджака. «Наверное, снимался без рубашки», — подумал Петр Сергеевич и тут же вспомнил, что именно так же решил, когда в сорок третьем Вера Степановна в землянке показывала ему эту фотографию… Да, да, это был Владимир Кондрашев, тот самый, о ком она только что упоминала в разговоре за столом.
Он открыл шкаф, вынул карточку, перевернул, там едва различимо было написано фиолетовыми чернилами: «Любимой моей Вере от скитальца Володи» — и стояла дата: «1940 год, Самарканд».
Он смотрел на фотографию Кондрашева и не знал, да и не мог знать — пройдет несколько лет, и она обойдет чуть ли не весь мир, потому что другого снимка этого человека нигде больше не сохранилось, но до того времени, когда все это случится, минет еще десять лет.
Он аккуратно поставил фотографию на место.
Утром он ехал поездом, смотрел, как мокли под дождем наполовину освобожденные от листвы леса, и пытался припомнить все, что было у него связано с Хановым; для этого надо было вернуться в довоенные годы, когда он был студентом. Они и вправду были одно время дружны с Борисом; тот жил неподалеку, и они часто из института возвращались вместе домой, иногда забегали куда-нибудь в кино или выпить пива. Ханов был кругленький, крепкий, любил беззлобно подшутить над товарищами, придумывал всякие розыгрыши, всегда знал свежие анекдоты, умел их сочно рассказывать, девочкам нравился и сам не обходил их вниманием. Как-то Валдайский засиделся с Борисом в библиотеке, шли пешком долго, неторопливо, наслаждаясь легким морозцем, было уже за полночь, Борис внезапно остановился, сказал:
— Пойдем к девчонкам в общежитие, здесь рядом.
— Спят ведь уже.
— Ну и хорошо.
Он повел Валдайского к общежитию, они подошли к пожарной лестнице, поднялись по ней на третий этаж, Борис толкнул ногой окно, оно легко открылось, первым, уцепившись за карниз, перевалился внутрь, потом помог Валдайскому; они очутились в длинном коридоре, где тускло горела лампочка. Борис указал на большую двустворчатую дверь, сказал: наши здесь, двенадцать девчонок, входим тихо, лезь к любой под одеяло — не прогонит, только смелей. Валдайскому стало смешно, но он все же последовал за Борисом. Дверь на хорошо смазанных петлях даже не скрипнула: большая комната освещалась мутным лунным светом, льющимся в окна; все здесь дышало густым теплом: девчонки спали. Борис шепнул: вон, мол, справа третья — Люська, она ничего, давай к ней, а я налево, к Светлане. Они разошлись крадучись, и Валдайский вдруг обо что-то споткнулся, и это что-то издало невероятный грохот, и сразу же все как по команде вскочили, зажегся свет, и Валдайский оказался в кругу хохочущих девчат, эмалированый таз валялся у его ног.
