Ханов встретил его почти у порога, а не сидя за столом; он был плотный, с крутым лбом в залысинах, на висках чуть засеребрились волосы, одет в серого цвета с синей искоркой костюм — таких Валдайский еще и не видывал. Быстрые глаза мгновенно оглядели фигуру Петра Сергеевича — он даже кожей ощутил этот проницательный взгляд.
— Ну, здравствуй, Петр, — протянул руку Ханов и тут же рассмеялся. — Ничего вымахал, лапу мне чуть не отдавил!
Только теперь Петр Сергеевич заметил: Ханов ему по плечо. Борис Иванович обернулся к человеку, который сидел за длинным покрытым зеленым сукном столом, скрестив руки на груди. У него было землисто-желтое лицо, печальные глаза, но он тоже улыбался.
— Вот, Илья Григорьевич, знакомься. Однокашник. Вместе по девкам бегали. — Ханов хохотнул.
Валдайский невольно усмехнулся: уж не на тот ли случай намекает Борис Иванович, который вспомнился ему в поезде?
Ханов прошел за массивный стол, указал рукой, чтобы Петр Сергеевич садился в кресло, и сразу же подобрался, сказал:
— Зачем Прасолова тревожил? Мог прямо ко мне.
Петр Сергеевич отмолчался; не объяснять же, что он Прасолова вовсе и не знает.
— Ну, о тебе я кое-что слышал, — сказал Борис Иванович, — знаю, что цехом командовал, конечно, как многие тогда, как военный командовал. И про войну знаю. Мне вот там не удалось побывать. Здесь, так сказать, победу ковали, сталь делали, ну, и еще другое… Завод у нас, Петр, тяжелый, скрывать не стану. Пообветшал, порасшатался, там — дыра, там — прореха. Денег нам особо не дают, на Украину основные фонды шли, чтобы заводы восстанавливать, на Урал. А мы вроде бы сбоку припека, хотя на курской руде работаем и много чего можем. Вот Илья Григорьевич тут свое здоровьишко порастряс. Прокатный цех у нас нелегкий. Однако задание получили — новые профили осваивать, потому этот цех у нас — точка горячая. Но строим новый, трудно, но строим. Знаю, дела ты своего забыть не мог. Пойдешь к начальнику цеха помощником по оборудованию, возни будет много. Да ты вроде мужик холостой, себя не очень жалеть станешь. Жилье тебе пока дадим в общежитии. Комнату отдельную. Через полгода в новом доме получишь квартиру, если, конечно, тут зацепишься. — Он нажал кнопку селектора. — Кадры? Сейчас зайдет к вам Валдайский Петр Сергеевич. Оформляйте, как я говорил. Да, и с бытом тоже. Все.
Когда он произносил слова в селектор, голос отвердел, стал напорист, и это от Петра Сергеевича не укрылось.
Валдайский поднялся, но Борис Иванович остался сидеть за столом, снова улыбнулся:
— Устроишься, приглядишься, тогда повидаемся. Порасскажем друг другу, что сможем.
Печальный взгляд молчаливого Ильи Григорьевича почему-то смущал, и Валдайский заспешил из кабинета.
В отделе кадров проторчал около часу, заполнял анкеты, потом ему выписали временный пропуск, дали ордер в общежитие. Опять ехал автобусом, сидел у окна, теперь уже внимательно вглядывался в улицы города; сначала объехали большой пруд, дождя не было, но вода казалась серой, местами плавали желтые листья; домишки замелькали невысокие: двух-трехэтажные, некоторые деревянные, кособокие — эти, наверное, простояли тут с дореволюционных времен, но несколько домов было и массивных, с колоннами, окрашенных в желтый цвет, таким же оказалось и общежитие.
Худощавая старуха с черным злым лицом неприветливо взяла у него ордер, выдала ключ. Комната была на втором этаже, в ней стояли железная койка со свежей постелью, ободранный шкаф, небольшой письменный стол со следами ожогов на ножках — кто-то из прежних жильцов, наверное, гасил о них папиросы; была даже настольная лампа, стены с трещинами, побелка пожелтела, пахло дустом — значит, делали дезинфекцию. Петр Сергеевич прошелся по комнате, подошел к окну, отодвинул сиротливо свисающие шторы в синих цветочках; за деревьями стальным отливом блестела гладь пруда, на другой стороне улицы синела вывеска «Гастроном».
«Ну вот и хорошо, — подумал он. — Город как город. От Москвы недалеко. Да и сам себе свободен…» Вот это, пожалуй, было главным, неожиданно с острой ясностью он ощутил смысл этого слова — «свободен» и, не удержавшись, счастливо рассмеялся, смеялся легко, беззаботно, такого давным-давно не было с ним… Он на месте, он прибыл, и он свободен. Важно было бросить якорь, всерьез оглядеться, а потом он сможет начать свое плавание, если не для себя, то во имя сына… Какими же путаными дорогами шел он ко всему этому, и все же сейчас, по прошествии времени, мог бы назвать себя везучим человеком: прошел через такую войну — остался жив, хотя лез в самое пекло, потом авария и смерть жены, ударило так сильно, что вполне мог бы сойти с ума; да, суд был строгий, но его и надо было судить: дело ведь не только в статье Уголовного кодекса, он ведь сам относился беспощадно к тем, кто подводил других, кто не щадил людей. Он потом не раз думал: если бы ему самому пришлось судить себя, он бы, может быть, выбрал меру наказания куда более жестокую, чем это сделал суд.
