— Не повезет нам — значит, повезет вам! — отозвался Урматеку.
— Да услышит тебя бог! — оживился Лефтер и пригубил из бокала с вином.
— Итак, господа, за четыреста тысяч леев мы отдаем в залог до осени имение Бэлэшоень — тысячу двести погонов пахотной земли, большое озеро, пруды, постройки. Ну, что скажете?
— Ничего не скажешь — одно из лучших баронских поместий! — подтвердил Иванчиу.
— Значит, Янку вас не обманывает! — живо подхватил Урматеку. — Залог, по моему пониманию, поделим так: сто тысяч леев даст Лефтер, на его имя и соглашение составим, поскольку он человек уважаемый и известный: сто тысяч леев — Иванчиу; сто тысяч леев — австрияк, — Янку указал на Фрица, — и еще сто тысяч леев… я!
— А разве ты не с потрохами принадлежишь барону? — засмеялся Иванчиу, приглядываясь, поймут ли его шутку.
— Скорее это он принадлежит мне! — отпарировал Урматеку. — Сколько он мне стоит, только я один и знаю! Все вот отсюда заплачено! — И он постучал пальцем по виску. — К тому же не забывайте, что я тоже в деле участвую! Само собой понятно, что дорогой Лефтер даст нам расписки, что получил от нас деньги, укажет сроки выплаты и установит проценты. Вот и вся сделка! Хорошо?
— Обдумано неплохо! — подтвердил Лефтер.
— И точно! — вставил свое слово Фриц.
— Лефтер получает в залог землю, а мы получаем только расписки, — недоверчиво пробурчал старый пройдоха Иванчиу.
— Я тоже получу одну только расписку, но у меня есть еще и доверие! — отрезал Янку.
— А как будет дело делаться, храни нас господь? — продолжая сомневаться, пробубнил под нос Иванчиу.
— По закону для всех и по совести между нами! — пояснил Урматеку. — Никто своих денег не потеряет. Если что случится, то в критический момент мы все покроем убытки, осторожно, по-доброму, ну, в чем же барон, бедняга, виноват! Потом мы свое возьмем! Согласен, Иванчиу?
— Конечно согласен! — не удержался Фриц, охваченный доброжелательством. — Когда будем подписывать?
— Браво, немец! Так я о тебе и думал! Но до подписи нужно еще кое-что сделать. Сейчас пойдем составим соглашение, а остальное — завтра, у нотариуса!
Гости один за другим потянулись в кабинет. Фриц и Швайкерт освещали себе дорогу свечами, взятыми со стола. Урматеку захватил с собой два ведерка со льдом и бутылками, старик Лефтер и Иванчиу, держась друг за друга, неверными ногами нащупывали дорогу в темноте.
При зажженной лампе совет продолжался почти до полуночи. Обсудили черновик соглашения, проверили документы на владение, поводили по плану, извлеченному из бумаг, пальцами, потом договорились о процентах и сроках платежей. Когда покончили со всеми делами, у каждого было ощущение, что он что-то приобрел. Перед тем как расстаться, Урматеку, их общий добрый гений, препоручил у ворот каждого заботе другого, подсаживая в коляску Фрица и определяя очередность: где кого высадить возле дома, согласно возрасту и расстоянию. А для того, чтобы Швайкерт не уехал с тяжелым сердцем, он, хлопнув его по плечу, прошептал:
— Ничего, Ликэ! У нас с тобой вдвоем особые счеты!
Урматеку не спалось. Он все еще переживал минувшее событие. Медленно он возвратился в кабинет, где, словно чудо, появилась кукоана Мица. Она смахнула пепел от папирос, расставила по местам стулья, навела порядок и теперь спокойно с завидной ловкостью, приобретенной многолетними упражнениями, набивала ему папиросы. Хотя Янку и был заядлым курильщиком, однако, неловкий во всем, он и цигарки никогда себе свернуть не мог. Поэтому в их доме вечером перед молитвой это была последняя обязанность кукоаны Мицы. Вечер был теплый. Казалось, что во всем доме только широко распахнутые окна и имеют какой-то смысл: ночь и ее простор были куда более необходимы, чем кирпичные преграды стен. По дому блуждали ленивые сквозняки, приносившие из других комнат аромат гиацинтов, смешанный с застоявшимся запахом табака. Урматеку испытывал те же чувства, с какими все остальные отправились по домам, — радость и озабоченность. Он дерзал вторгнуться в предел, совершенно ему неведомый. Он чувствовал: вся жизнь его — непрерывный подъем, дерзкие вторжения в новые, поначалу неведомые области, в которых он постепенно осматривается и укрепляется. Однако ему казалось, что на этот раз он шагнул слишком далеко. Он ощущал себя одиноким среди пустыни, где каждый миг ему может грозить опасность. Ему было не совсем по себе. Его тревожило грядущее. Все, что происходило с ним до сих пор, вытекало из того, что он делал повседневно. Потому-то он и был так уверен в себе. Но теперь и его мысль, и затеянное дело представлялись уходящими куда-то вдаль, за горизонт. И касалось это не только его самого, но и всего семейства, особенно его дочери, ее жизни. Порожденные страхом сомнения и неуверенность не позволяли ему вкусить радость полностью. Ему бы хотелось сразу увидеть все вплоть до мельчайших подробностей, не только то, что будет завтра в нотариальной конторе, а все, что произойдет много месяцев спустя, все, что, как предполагал он, должно случиться. Но возможные и непредвиденные события тревожили его.
