Все это были родственники или предки адвоката, люди, которых никто и никогда не видел в Бухаресте. Не трудно было заметить, что все они принадлежали к другому племени и прожили совсем иную, чем в Румынии, жизнь. Род Якомина и впрямь уходил своими корнями в иноземную почву. Вел он свое начало из Пьемонта и предместий Турина, но итальянская кровь была сильно перемешана с французской. И только адвокат, которого крестил румынский боярин, дав ему свое имя, отсек от фамилии последнее «и», потому что все предки подписывались — Якомини. Сам адвокат знал немножко и Италию, и итальянский язык. Вырос и учился он во Франции, как его отец и дед, известный архитектор, давно поселившийся в Бухаресте. Наблюдательный человек мог бы узнать все это, внимательно осмотрев библиотеку. Она передавалась по наследству, и на самом почетном месте хранилось в ней многотомное издание сочинений Вольтера. Царящий здесь критический, вольнодумный дух укрепляли и писатели-энциклопедисты, представленные столь же многотомными сочинениями. Например, не одну полку занимал Мармонтель. Франция романистов и драматургов, которых, возможно, давно уже не ставили на сцене и позабыли, была представлена здесь, будто дар души, которую и выпестовала французская моральная философия. Понятно, что библиотека эта пополнялась и нынешним ее владельцем. В ней были и произведения более близких по времени писателей, и специальные книги: бесчисленные юридические справочники и тома правовых уложений — вклад в семейную сокровищницу современного ученого человека.
Тревожась, сомневаясь, возвеличивая и идеализируя Якомина, от которого он ждал спасения, Янку расхаживал по комнате — впервые в жизни оказался он в помещении, доверху набитом книгами. У барона Барбу было несколько всеми забытых шкафов, задвинутых в угол гостиной и затерявшихся среди звериных шкур, средневековых рыцарских лат и оружия. До сих пор Урматеку просто негде было увидеть библиотеку увлеченного книгами богатого человека. Он лишь недавно приблизился к людям светским, образованным, аристократическим, начал узнавать их обычаи и привычки. Кто-то опередил Урматеку и уже сидел у адвоката, так что Янку ничего не оставалось, как спокойно ждать в библиотеке. Все знали, что Якомин один из самых известных адвокатов. И Янку давно это знал, потому что Якомина в суде уважали и побаивались. На процессе он загонял противника в угол, и тому волей-неволей приходилось следовать по дорожке, которой вел его Якомин. Об уме его, остроумии и решениях, которое он ухитрялся находить в тех случаях, когда абсолютно все юристы считали дело безнадежным, ходили легенды. Даже вооружившись до зубов, противники знали, как-трудно бороться с Якомином, который, будучи образованнейшим правоведом, не пренебрегал и другими преимуществами своей разносторонней учености. Обо всем этом Урматеку знал понаслышке, теперь он сам нуждался в его искусстве, а для этого ему нужно было добиться взаимопонимания.
И Янку стал припоминать отдельные случаи из хорошо ему знакомой судейской жизни. По всяким мелочам, всплывавшим у него в памяти, он пытался представить себе Якомина и не мог. Штрихи не сливались в портрет, и живой человек, которым восхищался Янку и с кем хотел сблизиться, не возникал. Но ведь недаром, лихорадочно ища выхода из создавшегося положения, Урматеку вспомнил о Якомине. Он чувствовал, что тот не отвернется от него. Урматеку и сам обладал живым умом, дальновидностью и суть вещей схватывал с полуслова. По естеству своему Урматеку с Якомином были сродни друг другу, но жили они по-разному, у них были разные трудности и разные задачи. Одному пришлось отчаянно бороться, чтобы выжить, — это был Урматеку, другой пользовался приготовленным — это был адвокат. Время, не занятое добыванием хлеба насущного, — вот что растит из дворян врачей, инженеров, адвокатов, и это время предстало перед Янку воочию во всей своей заманчивости. Оказавшись среди книг, Янку необычайно остро ощутил благостное воздействие на жизнь не отягощенного заботами времени, о котором так красиво говорил старый Лефтер, рассуждая о будущем Амелики. Тогда рассуждения Лефтера представлялись Урматеку весьма туманными, но он сумел уловить в них главное и воспользоваться его советами. Теперь же он собственными глазами видел плоды того времени, которым человек распоряжается по своей воле. Вновь убедившись в собственной проницательности, Урматеку порадовался широте своего ума и без стеснения сравнил себя с Якомином. И сумел оценить не только время, но и то, как воспользовался им адвокат. Впервые в жизни Янку оказался наедине с книгами и, проникшись уважением к ним, ощутил, сколь важна их роль в человеческой жизни. Он не мог сказать, что написано в этих книгах, заполнивших верхние и нижние полки, и чем они отличаются друг от друга. Честно говоря, о книгах он вообще никогда не думал. Но теперь, оказавшись среди книг, принадлежащих человеку, от которого ждал в беде помощи, Урматеку почувствовал, что именно книг ему и недостает, что книги и есть то, что отличает одного человека от другого. Свободное время, но без книг, порождает людей вроде старого барона, с хорошими манерами, вежливых, даже добрых, если они родились добрыми, но без жизненной цепкости, энергии, цели, которые даже для ведения собственных дел нуждаются в ком-то вроде Урматеку. А время, проведенное с книгами, делает людей сильными, знающими, как Якомин. Сама по себе эта мысль была проста, зато необычен для неглупого, но не слишком образованного Урматеку был повод, по которому она возникла, и поэтому ему показалось, что он первый, кому пришла она в голову, что открыл он нечто невероятное. И вместе с самомнением возросло его восхищение библиотекой. Не имея ни малейшего представления о культуре, не зная ни как складывалась она, ни как развивалась, не подозревая о преемственности, борьбе, воздействии идей и переменах, какие они могут вызвать, Урматеку почувствовал книгу как некую поддержку, которой неплохо было бы заручиться на будущее. В некотором смысле это был поворотный момент в жизни Янку Урматеку, положившего все свои силы, чтобы выбиться самому и вывести в люди своих потомков. С этого времени он будет повсюду проповедовать пользу книг, а своим близким просто их навязывать и, в конце концов, наградит страстью к книгам своих потомков. Нет сомнения, что в каждом из семейств, составивших теперь новое румынское общество, какой-нибудь предок, подобно Янку Урматеку, пережил нечто подобное: книга, неважно какого автора и содержания, впечатлила его лишь тем, что она книга, отпечатана в типографии и стоит на полке, — отныне и это наследие, пусть пока лишенное главного смысла, осознается как некая ценность, открывая путь новым устремлениям и новой гордости. Расхаживая среди книг, Янку Урматеку открывал для себя их назначение, тешась мыслями о будущем.
