Янку погрузился в черную меланхолию, потому что жена не посочувствовала ему, оскорбившись тем, что он успел натворить, возможно, потому, что он не мог переносить неприятности в одиночку. Целый день Янку чувствовал себя осужденным, которому нет помилования.
Кукоана Мица, как всегда, занималась хозяйством. Она рубила мясо на кухне, отмеряла мыло прачке, проводила пальцем по столам и стульям, проверяя, стерла служанка пыль или нет, и на лице ее читалось только спокойствие. Но в глубине души неотступно билась тревога, побуждая думать и искать выхода. Вечером кукоана Мица подошла к киоту, погладила иконы, зажгла лампадки и бросила в огонь щепотку мирры и несколько крупинок ладана, от чего по всему дому распространился тяжелый запах церковного храма. Казалось, что вместе с голубоватым дымом, словно отыскивая выход, по комнатам пробежала какая-то дрожь. Дом очистился от гнездившейся в нем нечисти, занесенной в него каким-то недругом с дурным глазом. Главной причиной несчастья, считала она, были женщины; неутомимый Янку заставлял их пылать от ненависти, которая постепенно и скоплялась в доме.
Кукоана Мица совершила все, что по ее мнению, надлежало совершить, чтобы услышать в себе внутренний голос, который, как она твердо верила, никогда ее не обманывал. Он вещал ей правду, и касалась она не только ее, но и всех домашних и их будущего. Поэтому вечером, перед тем как ложиться спать, занятая все теми же привычными домашними хлопотами, кукоана Мица, проходя мимо погруженного в черные мысли Янку, проговорила:
— Вся нечисть сгинула! Да убоятся недруги, если причинят тебе зло!
Спать она легла отдельно, в маленькой комнате около кладовой.
Сказанных Мицей слов было вполне достаточно, чтобы успокоить Янку Урматеку. Человек жесткий, оказавшись в тяжелых обстоятельствах, он нуждался в утешении, будто ребенок, и безотчетно верил в предчувствия своей жены. Янку перебрал в уме всех, кто желал ему зла и шел по стезе пакостной, как выражалась его супруга, и возложил все надежды на бога.
Однако ночь он провел беспокойную. Кроме Мицы, которая, возможно, и видела впереди свет, но не знала, какая дорога ведет к нему, Урматеку нужен был сведущий и честный человек, с которым он мог бы поговорить начистоту и посоветоваться, не ожидая потом какой-нибудь каверзы. К судейским чиновникам, которых он прекрасно знал, Янку не питал никакого доверия, а со старым бароном разговаривать уже было невозможно. Единственный человек, который мог бы ему помочь, был Стате Якомин. В свое время, еще будучи архивариусом, Янку помогал ему, правда в делах не очень крупных. Потом они часто встречались в доме барона Барбу, и всегда Якомин относился к Янку по-дружески, никогда не давая почувствовать дистанции, которая разделяла Урматеку, человека хоть и умного, но малограмотного, и его, высокообразованного адвоката, блиставшего в коллегии. Вспомнив о Якомине, Янку обрадовался и на следующий день сидел чуть ли не первым в длинной очереди желающих посоветоваться с Якомином.
Стате Якомин проживал на улице Батисты, в одном из тех домов, которым дивились пешеходы Бухареста. Рядом с домишками в два окна и просторными одноэтажными боярскими покоями без всяких вычур, уютно расположившимися среди сараев и погребов в саду, раскинувшемся прямо посреди города, то тут, то там виднелись здания совсем особого стиля, рожденные фантазией бывшего или настоящего владельца. На Подул Могошоайей, например, высился узкий дворец, сложенный из камня и кирпича в духе французского Возрождения, на улице Доробанц стояло огромное швейцарское шале с деревянными террасами, а на улице Попа Тагу расположился зеленого цвета дворец в мавританском стиле.
Дом Якомина был высокий, с башнями и башенками, узкими окнами и цветными витражами и смахивал на средневековый замок. Вход в этот замок охранял рыцарь в настоящих латах, поставленный между двумя кустами роз. Только конюшни с сеновалом на втором этаже и гипсовой лошадиной головой над воротами несколько нарушали впечатление средневековья.
Встретил Урматеку старый слуга, который не торопился ни распахивать дверь, ни докладывать о посетителях, и оставил Янку дожидаться в библиотеке, где в приглушенном витражом свете мерцали корешки тысяч книг, тесными рядами стоявших на полках, высившихся до самого потолка. В узких проемах между стеллажами, специально предназначенными для картин, висели портреты гладко причесанных женщин с блестящими глазами и эмалевыми медальонами, на которых были тщательно выписаны даже серебряные цветочки, и солидных мужчин с пышными бантами, длинными усами, кустистыми бровями и буйными шевелюрами, не желавшими подчиняться проборам.
