Урматеку крепко, по-дружески стиснул руку Александру Ханджиу. Хозяин почтительно и с удовольствием проводил гостя до двери. Судейский чиновник тоже подпал под обаяние уверенного в себе Урматеку. Стоя на пороге, Янку обернулся и, пользуясь разницей в возрасте, неожиданно сказал:
— Такой приятный молодой человек, а что делает с этим злополучным Тыркэ! — и закрыл дверь.
Ханджиу, которому только что все так нравилось, показалось вдруг, что его обокрали. Финал, заключение, без которого этот визит терял всякий смысл, принадлежал не ему, последнее слово оставил за собой Янку Урматеку.
А Янку, вернувшись домой и увидев хлопотливую кукоану Мицу и причитающую Лизавету, попрекнул обеих.
— Натворите всяких глупостей, а я изволь бегать, выручать! — сказал он, впрочем без особого раздражения.
Женщины не поняли тайного смысла, вложенного в эти слова Янку. Обе они, смотря на него, понимали только одно: он недоволен.
— Дело, как вам хотелось бы, просто так не пойдет! Придется и денег дать! Но не по-глупому, как вы это себе представляете, а со смыслом и тонко! — добавил он.
— Дам, крестный, дам, сколько понадобится, только бы просветлело вокруг нас! — запричитала Лизавета и, задрав юбку, полезла в карман, пришитый к нижней.
— Брось, баба! Оставь! Я сам все сделаю, а потом мы с крестником сочтемся. Не будет денег — даст мне расписку, не царскую голову отдает под залог!
Кукоана Мица успокоила Лизавету, заверив, что крестный сделает все как надо, и увела ее с собой на кухню.
В тот же день Тома, слуга Урматеку, смышленый паренек, пользовавшийся особым доверием Янку с тех пор, как прогнал со двора вернувшуюся домой собаку, поднимался на третий этаж гостиницы «Независимость», осторожно неся красиво упакованную коробку. Грязные деревянные ступеньки скрипели под его ногами на разные голоса. Зимой уже после полудня на лестнице было темно, и освещало ее лишь тусклое голубоватое пламя рожка с тяжелым запахом газа. Тома разыскивал обиталище прокурора. Как и Мотылек, Ханджиу принадлежал к тем румынам, которые, прожив долгое время в студенческой нищете по мансардам Парижа, стремились жить так же и в Бухаресте, избегая покойных одноэтажных домиков с виноградными лозами у входа. Они ютились под крышами немногих больших домов в центре Бухареста, где темнота, лестницы, запахи каменного колодца и уличный шум напоминали им Западную Европу и их свободную, восторженную юность. Тома получил строгий наказ лазать по лестницам, звонить и стучаться до тех пор, пока не найдет прокурора Ханджиу. Когда же найдет, то вручить коробку, визитную карточку и сказать: «Господин Янку желает вам приятного аппетита!» На чай ни в коем случае не брать, если будут окликать — не возвращаться. Тома выполнил все в точности! Урматеку был доволен, но не прошло и часа, как судебный пристав принес коробку обратно, не сказав при этом ни слова. Янку сначала удивился, потом поспешил открыть коробку. Десяток груш величиной с кулак, желтых, с восковым отливом, таких, какие продают только в лучших бакалейных магазинах и кофейнях, как были аккуратно положены в вату, так и лежали нетронутые. Урматеку почувствовал себя оскорбленным, а это означало, что он гневался. Этот мальчишка имеет нахальство учить его, как нужно себя вести, к тому же показывает, что ему. Янку, не следует быть слишком самоуверенным. Это было первое, что пришло Янку в голову. Однако посидев и поразмыслив, председатель управления государственными служащими успокоился и, припомнив все, что он знал о людях, решил, что прокурор — человек чрезвычайно честолюбивый, чего он, Янку, не учел, посылая не весьма дорогой подарок. Подарок был возвращен молча, а молчание можно истолковать по всякому. Поэтому Урматеку, не желая разубеждаться, что дары все-таки самый лучший путь к взаимопониманию, послал на следующий день коробку в два раза больше. На этот раз Ханджиу не позволил Томе удалиться. При нем открыв коробку, он полюбовался видом двух десятков груш и вернул их слуге, попросив поблагодарить хозяина и передать, что отец прокурора Ханджиу, учил его есть груши только тогда, когда они стоят две копейки ведро, а не среди зимы.
