Доктор взял больного на руки, сиделка перестелила постель, взбила подушки, и старого барона уложили на свежие простыни.
Когда барон Барбу вновь открыл глаза, лицо у него было спокойным и просветленным.
— Страдать он больше не будет! Только сердце работает, настоящая жизнь уже угасла, — пояснил доктор и сел на свое место, на диван в углу комнаты.
Все трое чувствовали себя разбитыми. Сидя по углам, в темноте, никто не мог заснуть. Лунный свет через окно квадратом падал на постель. В этом белом свете кровать выглядела как катафалк, и казалось, что только барон Барбу, возлежащий на нем, и находится в комнате. Наверно, так чувствовал и он сам, потому что начал вдруг говорить шепотом, медленно, но отчетливо:
— Великого дела в жизни я не совершил!.. Но умираю спокойно! Ведь и зла я никому не сделал. Долг свой перед всеми я выполнил, а Буби, которого долго держал вдали от себя, я любил… И брата моего Штефана… и Наталию… и Янку… Досаждал я им, но любил всех как мог… Да простят меня они… и все остальные… Я так понимаю… Пусть Буби сделает больше, чем я…
Старик Барбу, белый от лунного света, падавшего вниз, словно полог, покаялся и, с трудом перекрестившись, закрыл глаза и заснул.
Начало дня застало всех спящими, каждый, скорчившись, сидя спал в своем углу. Первым проснулся Янку. Заметив, что рубашка распахнута, а воротник оторван, он сначала ничего не мог понять. Лишь постепенно приходя в себя, растирая болевшие виски, он вспомнил минувшую ночь.
Со двора стали долетать утренние звуки. Солнце, рассеивая туман ясного, но морозного февральского дня, постепенно оживляло все уголки. В ворота въехал воз с дровами для многочисленных печей в баронском особняке. Упершись в канаву, воз с трудом повернулся на месте. Маленькие, тощие лошаденки, подбадриваемые кнутами и бранью, еле развернули сани.
Через двор то в ту, то в другую сторону пробегали слуги, дуя на замерзшие пальцы. Очнувшийся барон Барбу прислушивался ко всем этим звукам. Когда Урматеку повернулся, старый барон легким жестом подозвал его к себе.
— Янку, все кончилось! — прошептал он. — Еще недельку, дней десять… Я себя лучше чувствую… — передохнув немного, барон закончил: — Позаботься о Буби!
Старый барон прожил почти семьдесят лет. За это время на его долю выпало множество страстей, испытал он и радости, и боль, и надежды, и разочарования. И теперь ему остался лишь ум, холодный и безразличный, обострившийся накануне смерти. И если он говорил о любви, то только потому, что помнил, что некогда ее чувствовал. Теперь же все подчинялось единственному ощущению — напряженному ожиданию смерти.
Все, что барон чувствовал и переживал в былые времена, он помнил. Картины былого вставали порой так отчетливо, что люди, находящиеся в спальне, смешивались с его воспоминаниями, и больной впадал в легкое забытье, где все было подернуто как бы легким инеем. Но чаще всего старый барон ощущал огромную дыру, находившуюся за киотом, которая вела под землю. Но об этом он никому не говорил. Эта дыра была похожа на пасть дракона. Между оскаленными зубами в этой пасти сновали то туда, то сюда домница Наталия, Буби, Янку Урматеку, доктор Сынту, сиделка, а вместе с ними какие-то дети, парни и девушки в легких широких одеждах разных цветов, которые подавали знаки, понятные только одному барону. Это были события всей его жизни, воскресшие ради него. Они скользили между близкими ему людьми, смешивались с ними и прощались с бароном. Беспокойно двигаясь, все они время от времени поглядывали на огромные, словно луны, красные глаза дракона. Оттуда должно было появиться что-то такое, что ожидало в первую очередь барона Барбу. Постепенно это кишение стало упорядочиваться: люди сосредоточились в одной стороне, воспоминания — в другой, как будто больной со всем, что было в нем, раздвоился перед Страшным судом, который он с детских лет видел в своих имениях на стенах всех церквей, возле которых он играл, любил, мужал.
Бал, куда во что бы то ни стало стремилась попасть Катушка, был одним из бесчисленных маскарадов, который устраивало благотворительное общество великосветских дам города Бухареста. Там собиралась самая избранная публика, потому что входные билеты стоили очень дорого, и сам бал происходил в Национальном театре. Зал и сцена были соединены между собой, и таким образом получалось огромное помещение. С балконов всех ярусов спускались дорогие ковры, а ложи бенуара бархатными и шелковыми драпировками были превращены в гроты. В одном месте Овидий из пьесы Александри торговал шутливыми двусмысленностями, напечатанными на белой и голубой атласной бумаге, в другом мрачный Гамлет предлагал сигары, доставая их из фарфорового черепа. Лениво и важно прохаживались господа в специально сшитых фраках с черными галстуками, не снимая ни в зале, ни в курительной комнате цилиндров и не выпуская из рук тростей с золотыми набалдашниками. Согласно давнему обычаю, установившемуся, как говорили сведущие люди, в те времена, когда носили треуголки с перьями, в светском обществе, где не разрешалось здороваться с незнакомым человеком, как только надевались маски, никто не был обязан соблюдать никакого этикета. Пользуясь этим, мужчины рады были высказать дамам, которых легко было узнать, все, что они чувствовали или думали о них, а дамы были счастливы выслушивать всяческие дерзости и непристойности от знакомых и незнакомых. Этим неписаным законам маскарадов светское общество подчинялось с бо́льшим удовольствием, чем каким-либо другим. Было уже за полночь, когда Гунэ и Журубица приехали на бал. Перед входом в два ряда стояли любопытные, рассматривая костюмы. Обойдя вместе огромный зал, Журубица решила, что им лучше расстаться, чтобы их не узнали. Когда Гунэ удалился, Журубица с удовольствием посмотрела на молодого человека издалека: очень ему шел костюм черта. Красное трико плотно обтягивало высокую, стройную фигуру, так что видны были упругие мускулы. Пелерина подчеркивала широкие плечи, а маска как бы приглашала скакать и резвиться. Женщина тут же подумала: до чего же Буби тяжелый, ленивый и своими капризами всегда ей мешает всласть повеселиться. Журубице вдруг захотелось быть с этим молодым человеком, пусть хоть тайком, но приласкать его. Гунэ исчез в толпе, и Журубица тоже закружилась среди масок, которые то о чем-то спрашивали ее, то смело подталкивали локтем. Рядом с ней было то домино, то рыцарь, то прекрасно сшитый фрак, облекавший седого мужчину. Восхищенная ярким светом, пестрыми красками, Журубица, однако, не плыла по воле волн. Она кого-то искала, пытаясь угадать нужного ей человека среди столпотворения самых различных костюмов.
