Помимо разносторонних знаний и способностей доктор Матей Сынту обладал даром облегчать страдания больных. Он не был верующим, но с детских лет привык относиться с уважением к вере других.
Сын крестьянина из Должа, родившийся в селе на берегу Дуная, что, возможно, и объясняло в какой-то мере ту привязанность, какую питал к нему профессор Флоря Петре, доктор Сынту с раннего детства имел дело с церковью. Двое его братьев и родной дядя были священниками. По месту жительства вся семья его считалась олтенской, но изначально род их происходил из Трансильвании. Отец его умер давно, и в памяти доктора сохранилось туманное воспоминание о нем как о ладно сложенном человеке с седой курчавой бородой, который идет, тяжело прихрамывая, по селу, и крестьяне, снимая шапки, низко ему кланяются. В 1848 году он примкнул к восставшим и был вынужден бежать из села. Три недели он с двумя товарищами плавал на лодке между островами на Дунае. Перебивались они чем бог послал, пока их не выследили жандармы. Когда они высадились напротив Северина, жандармы навалились на них, и отцу Матея перебили железной палкой левую ногу. Много позже он был прощен, вернулся в село и умер, когда Матею было всего пять лет. Матей остался на попечении старшего брата, который отдал его в семинарию. Он зубрил латынь и греческий, пел в хоре, даже и сейчас в редкие тихие минуты напевал псалмы. В семнадцать лет он сбежал из семинарии и отправился пешком из Крайовы в Бухарест, хотя и не знал, зачем и к кому идет. Нанялся в работники — за постель и еду справлять всю работу во дворе и по дому. У хозяина он прожил недолго и перешел в мужской пансион, который содержал один учитель, человек суровый, но умный и доброжелательный. Здесь Матей и устроился репетитором с правом самому закончить школу. На его долю выпало готовить отстающих по истории. Так доктор Сынту изучил всемирную историю, прежде чем определил свое настоящее призвание, к которому направлял его и учитель.
В истории Матея Сынту больше всего привлекали великие полководцы: Цезарь, Александр Македонский и Наполеон. Он знал их жизнеописания наизусть, и даже теперь, когда давно уже стал взрослым человеком, они продолжали для него быть живыми иконами, раскрашенными яркими красками, перед которыми обмирала его непосредственная душа.
Как только наступал вечер, доктор Сынту входил, улыбаясь, в спальню барона Барбу, откуда после дневного дежурства удалялись домница Наталия или Буби. Единственным человеком, кто задерживался после появления доктора, был Урматеку, который довольно часто вообще оставался ночевать в особняке на Подул Могошоайей. Февральские ночи длинные, ветер завывает за окном, и сухие крупинки снега бьют в стекла. В спальне барона тихо, свет приглушен, пахнет лекарствами и крепкими женскими духами, какими душит волосы и носовые платки домница Наталия. Комната проветривается редко, так же редко перестилается и постель, потому что больной, ослабевший от страданий, неделями не позволяет сдвинуть себя с места. Скорчившись под одеялом, он говорит очень мало, если находится в сознании, и, наоборот, болтает без умолку, впав в беспамятство, которое наступает так незаметно, что можно подумать, будто и ясность ума, и беспамятство — одно и то же. Его сухая кожа горяча от непрекращающейся лихорадки, глаза мутные, но по временам маленький высохший человек покрывается холодным потом.
Бред сопровождался всегда одним и том же видением: барону представлялось, что он на охоте и поднимается по крутому склону на вершину горы. По краю пропасти ведет едва заметная тропа, а перед ним всегда одна и та же черная серна, которую он никак не может догнать. Время от времени она останавливается, глядит на него красными глазами, которые то увеличиваются, то уменьшаются, издеваясь над бароном. На этом месте больной начинал хрипеть и открывал глаза.
Янку Урматеку и доктор Сынту, сидя по обе стороны кровати, спокойно ждали, когда больной очнется. Сначала барон испуганно оглядывал их, потом начинал икать: «И? И? И?», как будто хотел что-то спросить, и постепенно приходил в сознание. Тогда, дав старику лекарство и оправив постель, доктор приступал к своим рассказам. Чаще всего он говорил о растениях и животных, которых наблюдал в детстве, разукрашивая их своим богатым воображением и тоской по минувшему. Он знал, каким жгучим бывает мокрый снег, когда наступает весна; ему был ведом час, когда медленно раскрываются на пруду кувшинки. Он помнил круглую тень, которую отбрасывает на борозду голова подсолнуха. Ему еще до сих пор пощипывал ноздри запах мальвы, а во рту он ощущал горький вкус ореховых листьев. Он рассказывал про пчел, которые висят в воздухе, словно в светлом коконе, с такой быстротой трепещут их крылья. Он выковыривал светлячков, которых засасывали улитки, прятавшиеся днем в щели глинобитного дома. Он знал, как бьется сердце воробья, зажатого в горсти. Он смотрел в желтые глаза совы, пойманной на рассвете, и прислушивался к протяжному ропоту, пробегавшему по лесу, перескакивающему через шоссе, чтобы замереть во дворе среди густых и спокойных ветел. Но занимательнее всего доктор рассказывал о животных. Барон улыбался печальной отстраненной улыбкой, занятый уже иным, мало-помалу приоткрывающимся перед ним миром, а жадно, не сводя с него глаз, слушал его Урматеку. Янку ощущал, что это человек совершенно иных знаний, что его ум и глубина непостижимы для него, что мир он видит совершенно иначе, чем сам Янку. В те ночи, которые они вместе провели у постели больного, Янку сдружился и полюбил доктора Матея Сынту, от которого многому научился, хотя тот был гораздо моложе его. Все, что находилось за пределами города и было для Янку как бы мертвым, вдруг стало оживать, вызывая в нем и радость и интерес, за что Урматеку испытывал признательность. Истинный горожанин, он хоть и поздно, но стал приобщаться к деревенской жизни. И опять обрадовался тому, что приобрел поместье, ведь помимо уважения и доходов, которые будет приносить ему земля, он еще сможет увидеть воочию все, о чем рассказывал доктор. Всякий раз, когда они встречались у постели больного, Урматеку старался натолкнуть доктора на мысль рассказать о том, как любят животные. Тот с удовольствием рассказывал. Воспоминания его разрастались, цеплялись одно за другое, и он их всячески украшал своими знаниями и представлениями. Вполне естественно, что Матей Сынту верил в величие жизненной силы, которую глубокая и щедрая природа проявляет и в благородной борьбе, и в тонких уловках. В зависимости от рода животных, от их образа жизни любовь между ними бывает тихой или пылкой среди лугов и полей, как и на дворах и в загонах. От описания жестоких или прекрасных зверей доктор переходил к мелким домашним тварям и птице, изображая, как она пыжится и надувается, клохчет, воркует и курлычет. Янку Урматеку вскоре понял, что не будь доктора Сынту с его жизнелюбием и добросердечием, переносить томительные ночи в спальне барона, где время двигалось тяжело и необычайно медленно, было бы совершенно невозможно.
