Урматеку решил промолчать. Ловкость Пэуны его уже давно беспокоила. Порой он даже сожалел, что поставил ее на такое место, откуда она многое могла видеть и не так уж мало с этого иметь. Когда кукоане Мице пришло в голову отправить Пэуну в поместье приглядывать за делами, Янку обрадовался, что единым махом избавится и от опасной наушницы, и от любовницы, которая стала уже ему надоедать, забрав себе слишком много воли. Урматеку повалился на кровать, пахнущую лежалой шерстью и пылью. Подложил под голову руку, закрыл глаза, делая вид, что засыпает. Он хотел рассердить Пэуну, чтобы она покричала на него еще, и выяснить, что же все-таки она знает. Сам себе не признаваясь, Урматеку испытывал удовольствие, видя, как женщина волнуется, яростно бранит его и ничего не может поделать, потому как сила на его стороне. Пэуна чувствовала, что Урматеку не спит и ее слушает. Когда Янку замахнулся на нее, она испугалась. Но коль скоро он ее не ударил, она сочла, что не только может выложить все, что накипело у нее на душе, но и прибрать его к рукам, закатив ему грандиозный скандал. Чего она только не делала, чтобы его рассердить. Но все впустую. Он пропускал мимо ушей все ее обидные слова и касательно чести и барской спеси. Уж казалось бы, как Урматеку любит свою дочь, Пэуна уверена была, что он разъярится, стоит ей неуважительно отозваться об Амелике. Но Янку и это трын-трава, повалился на кровать и делает вид, что дрыхнет. Пэуна никак не могла понять, сумела ли она задеть его и обидеть или нет. Ее одолевала ревность, ей хотелось во что бы то ни стало отомстить Урматеку, унизить его. Поэтому она и припомнила ему все, припомнила и смерть Дородана. Она принялась пересказывать слухи, какие ходят по городу, уверяя, что Янку напрасно полагает, будто люди успокоились, увидев его на кладбище вместе с бароном, и поверили, что во всем виновата собака. Наоборот, тут-то все и поняли, что Янку есть что скрывать. Кое-кто уверяет, будто Урматеку знал, что Дородан придет к нему, вернулся с дороги и нарочно спустил собаку с цепи. Другие, — продолжала свой рассказ Пэуна, — повсюду болтают, что собственными глазами видели, как Янку обшаривал карманы порванного собакой Дородана, когда тот лежал без сознания, и вытаскивал у него деньги. Были и такие, что уверяли, будто, если допросить разбитую параличом старуху, кукоану Тинку, можно совершенно точно доказать вину Урматеку, привлечь его к суду и приговорить к каторжным работам! Все это Пэуна выкладывала скороговоркой, расхаживая по комнате. Закончив одну историю, она останавливалась, и поэтому казалось, будто она все на ходу придумывала сама, а не пересказывала то, что услышала. Урматеку лежал молча, не открывая глаз. Когда же Пэуна со злорадным ликованием в голосе упомянула про каторжные работы, носок сапога зашевелился и стал постукивать по деревянной спинке кровати. Услышав стук, Пэуна ухмыльнулась, предвкушая, что вот-вот она добьется своего. Но и упоминание о каторге не вывело Урматеку из притворного сна, тем более что он понял: именно этого и добивается Пэуна. По правде сказать, все эти подлые слова о воровстве, убийстве, все насмешки над ним и особенно над его дочерью злили его. Возможно, он пришел бы в ярость, возможно, даже напугался, если бы поверил Пэуне. Но он чувствовал, все это — пустая болтовня, бабьи сплетни. Настоящими были ее женская ревность и бессильная злоба, что как раз и доставляло Урматеку удовольствие. Какое-то время он продолжал лежать неподвижно, слушая, как женщина из кожи вон лезет, лишь бы ему досадить. А когда заметил, что Пэуна больше не знает, что сказать, Янку решил игру продолжить, но уже на свой манер. Он считал, что следует отомстить ей за то, что она поставила его в неудобное положение перед Элен из-за бокала. Гнева он уже не чувствовал, но ему хотелось поиздеваться над Пэуной, только изощренней и злее, чем она над ним. Урматеку притворился, что просыпается. Он потянулся, зевнул, открыл глаза и заговорил, словно вообще ничего не видел и не слышал.
— Вздремнул я немножко! Здорово притомился! — пробурчал он, поднимаясь со старой рваной перины. — А ты чего делала? Убиралась? А-а-а! Что, снег-то еще идет?
