На балу во дворце Ханджиу долго стоял и размышлял, кого бы ему пригласить на танец. Амелика приглянулась ему сразу. Ему понравилась ее серьезность без тени восторженности, столь свойственной ее возрасту, понравилась и строгость, если не сказать суровость, ее матери, о которой свидетельствовали сдержанность и скупость жестов. Не прошло незамеченным для прокурора и то, что к ним подходил министр юстиции. Естественно, что молодой прокурор, при всей своей неподкупности, не пренебрегал прочными связями. Янку он не знал. Не сомневаясь, что он муж и отец, Ханджиу принимал его за человека совсем иного круга. Наконец, он решился пригласить Амелику на танец, который требовал и особого умения, и молодого задора. Ничего этого у Ханджиу не было. Танцевал он тяжело, сбивался с ритма, спотыкался. Любой другой молодой человек смутился бы, но не молодой прокурор. Оказывается, он плохо танцует польку! Ну, ничего! Раз не умеет, научится! Все усилия молодого человека сосредоточились на том, чтобы двигаться в такт музыке. Ханджиу с Амеликой были самой неуклюжей парой среди танцующих. Однако мало-помалу, благодаря стараниям Амелики, они вошли в ритм, и музыка понесла их. Говорили они мало. Молодой человек спросил девушку, не из Бухареста ли она? Та ответила — да. Потом он спросил: не бывала ли она в Париже? Амелика ответила — нет, но хотела бы побывать. Ханджиу признался, что, как только будет возможность, он обязательно еще раз съездит в этот замечательный город! Потом они замолчали, и тут кончилась полька. Как только заиграли кадриль, Ханджиу вновь стоял перед Амеликой. На этот раз дело пошло куда лучше. Молодой человек молчал, старательно исполняя все фигуры, и вид его красноречиво свидетельствовал, что главное — это не выбиться из цепочки, а вовсе не удовольствие. Когда музыка смолкла, он проводил Амелику на место и, не сказав ни слова, поклонился. На этом и закончился бал. Вскоре появился Урматеку, все это время просидевший в буфете. Когда они выходили из дворца, снегопад превратился в метель. С немалым трудом добрались они до дома и закончили вечер за семейным столом, рассказывая Мили, Мали и Швайкерту о том, чего насмотрелись. Расхвалив вина и закуски, на которые ему пришлось скорее насмотреться, чем напробоваться, Урматеку вдруг спросил:
— А с кем это ты танцевала, Амелика?
Девушка без тени меланхолического воздыхания тут же ответила:
— С прокурором.
— С каким прокурором? — удивился Янку. — Как зовут?
— Ханджиу, кажется, как я поняла! — отозвалась мать вместо дочки.
— Ханджиу!.. Ханджиу!.. — повторил несколько раз Янку. — Не знаком! Должно быть, из тех молодых людей, которых недавно назначили.
Урматеку продолжил свой рассказ о короле, о том, как он здоровался и, подходя, протягивал один палец. Швайкерт внимательно слушал, потом заметил:
— Наш император так делать бы не стал, ведь он всех нас знает!
Уязвленный Урматеку вспылил. Швайкерт твердил свое, Янку распалялся. Правда, верноподданнические чувства его были еще в младенческом состоянии, но уже проснувшийся патриотизм и национальная гордость вместе с мыслями о том, чего он может достичь в недалеком будущем, и всем, чего он насмотрелся за последние дни: дворец, министры, офицеры, ордена, власть, — подогревали самодовольство и запальчивость румына, который ни за что не потерпит никаких замечаний, тем более из уст иноземца!
Новое положение Янку Урматеку в обществе повело за собой перемены и в жизни домашней. Старые, привычные лица, пусть даже и родственники, появлялись в доме все реже. Столы накрывались ничуть не беднее, но за ними сидели уже другие гости. Старым гостям, если самим им это было невдомек, шепотом сообщали, что друзьям дома рады всегда, но только не сегодня. Новыми гостями были служащие магистрата, банков, адвокаты, а иногда и члены парламента. То же произошло и со слугами — новые заменили старых. Служанки уже не блуждали по комнатам в шлепанцах, обвязав платком голову, а спешили, постукивая каблучками, одетые в черные платья и белые наколки. Кукоана Мица больше не накладывала всем и каждому еду на тарелки собственноручно. И кофе уже пили не среди валяющихся по столу вилок и рассыпанных крошек, с удовольствием ковыряя в зубах, а в турецкой комнате, увешанной коврами, уставленной низкими диванами и столиками, инкрустированными слоновой костью, где по углам были расставлены высокие наргиле с обернутыми вокруг горлышка рукавами. Все эти перемены произошли всего за несколько недель, и произвела их мадемуазель Элен, сделавшаяся сразу же необходимой в доме, как только в нем появилась. Мадемуазель Элен была француженкой, которую занесло в Бухарест сердечной бурей. Один из многочисленных румын, которые учатся в Париже отличать одну картину от другой, слушать музыку, читать книги и любить женщин, чтобы, вернувшись на родину, забыть все это, сделавшись серьезными людьми и занявшись делом, которое вконец отяжелит и тело и ум, более дерзкий, чем его однокашники, решил продлить очаровательное и беспочвенное сновидение, прихватив с собой из-за границы мадемуазель Элен. Естественно, что, попав в Румынию, девушка не сумела убедить родителей молодого человека, что она лучше множества гектаров земли в Олтении, и победить в состязании дочку соседа по имению, полную решимости выйти замуж, потому что у нее полно денег и безупречная репутация. И мадемуазель Элен пришлось сделаться учительницей французского языка. Сначала в пансионе, а потом просто в частных домах. Урматеку узнал о ней от своих новых друзей из управления кредитами. И тут же подумал, что француженка, должно быть, лучше кукоаны Мицы разбирается во всяческих тонкостях ведения дома, да и Амелике не вредно попрактиковаться во французском перед замужеством, и решил взять ее в дом. Мадемуазель Элен было от силы лет двадцать, когда любовь вторглась в ее жизнь, сломала и начала эту жизнь как бы сызнова, так что теперь, когда ей не было еще и тридцати, она находилась, можно считать, в расцвете молодости. Была она из тех женщин, которые влекут к себе с первого взгляда, излучая мягкое, ясное, доброжелательное тепло. Высокая, хорошо сложенная блондинка с пухлым ртом, зелеными глазами, затененными густыми черными ресницами, с пышной грудью, белыми с тонкими пальцами руками и маленькими ножками, прекрасно и со вкусом одетая, она очаровывала и притягивала. По-румынски говорила достаточно бегло, но с сильным акцентом. По характеру была мягкой и застенчивой. С Амеликой они не подружились, однако и не ссорились. Если что-нибудь было не по ней, она отмалчивалась, в худшем случае раздраженно повторяла по нескольку раз фразу, неправильно произнесенную Амеликой, добиваясь безупречной интонации. Урматеку, стараясь не показать, до чего влечет его к этой умной, утонченной женщине, держал себя с нею вежливо и как бы равнодушно, что не мешало ему подолгу смотреть на нее и слишком часто обращаться с мелкими просьбами, которые она исполняла легко, радостно, кивнув головой: «Хорошо, месье», — и это очень нравилось Янку. В ту зиму многочисленные и важные дела все удерживали Урматеку в Бухаресте, никак не давая возможности съездить в благоприобретенное поместье Бэлэшоень. Наконец он все-таки туда собрался. Неожиданно потеплело, и дороги так развезло, что ни о каких санях не могло быть уже и речи. Но поскольку путь был не такой уж и длинный, решено было поездку не откладывать. На двух колясках должны были разместиться Янку с женой и дочерью, мадемуазель Элен и Пэуна, которую Мица с согласия Янку взяла к себе в дом от домницы Наталии. Ее Янку намеревался оставить в поместье экономкой до начала полевых работ.
