Но два обстоятельства успокаивали Янку в эти тревожные дни: первое — барон так и не помирился с Буби, несмотря даже на смерть Дородана; и второе — что Урматеку считал себя единственным серьезным покупателем имения, избавителем барона от публичных торгов, а значит, его благодетелем, хочет этого старик или нет! Так что Янку добивался теперь лишь исполнения некоторых формальностей, связанных с покупкой имения, но необходимых ему не для того, чтобы войти во владение имуществом, а чтобы, обладая им, войти в другое общество.
При встрече барон был необыкновенно молчалив, предоставив говорить своему управляющему. Янку красочно обрисовал положение: кредитор, который для барона существовал в единственном лице — и был известен только по имени — господин Лефтер! — не желает больше ждать; деньги, вложенные в фабрику, потеряны навсегда (имя Буби Урматеку заменил словом «предприятие», мимоходом указав на его несостоятельность); всех доходов едва-едва хватит на то, чтобы расплатиться с долгами и покрыть нужды на содержание домов барона и домницы Наталии. Потом он поговорил немного и о себе, о своих неусыпных трудах и преданности барону; о своих отцовских чувствах и о мечте видеть Амелику выше и лучше себя самого; о своей признательности барону за неизменную доброту, под конец сказав и о недвижимости, владеть которой он достоин, не преминув напомнить барону о дарственной. После чего он выспренне заговорил о надежности землевладения, повторяя, что безделушки, сколь бы ни были они многочисленны и драгоценны, хрупки и неосновательны. Что же касается денег, необходимых для выкупа закладной, то Урматеку поклялся, что влез по горло в долги, по гроб жизни связав себя по рукам и ногам. Говорил он долго, то быстро, то медленно, то почтительно стоя перед бароном, то большими шагами меряя комнату; как свой человек в доме, брал в руки безделушки и переставлял их с места на место, закуривал сигару и пускал дым кольцами вверх или вниз, смотря по тому, чувствовал он надежду или неуверенность. Отстаивая свои кровные интересы, Урматеку чего только не делал: воздевал руки вверх и простирал их вперед, сплетал пальцы и сжимал кулаки. Он смотрел искоса и холодно сверкал глазами, слова его то тонули во вздохах, то звучали отрывисто и повелительно. Если бы было кому все это строго взвесить и оценить (а барон мог бы это сделать, но было ему не до строгости), сразу бы стало очевидно, что Урматеку мечется между неопределенностью и уверенностью, между желанием и опасениями. Единственное, чего не хватало Урматеку, так это плавности. Он был во власти то одного, то другого чувства. Но какие бы чувства его ни одолевали, нетерпение и жадность сквозили во всем, и как ни пытался он их скрыть, они обнаруживали себя в его восклицаниях: «И у меня будет земля!», «Вот я и помещик!».
Уравновешенность и спокойствие барона, не раз подвергавшиеся испытанию во время многочисленных продаж и потерь имущества, были похожи на мягкое, молчаливое облако, в котором тонули все треволнения Урматеку. Под конец, когда путаная речь Янку превратилась в короткие возгласы, которые лишь напоминали о том, что было уже сказано, барон Барбу тихим, обыденным голосом сказал:
— Я рад, Янку, что ты сам сподобился купить себе землю! Были обстоятельства, и я намеревался подарить тебе ее. Но теперь я вижу, что ты во мне не нуждаешься.
Как бы ни был уверен Урматеку в благоприятности обстоятельств, в этих словах ему почудилась угроза. И он заговорил так, как говорил много лет назад, когда в его уважительности еще не проглядывало неодолимое желание сделаться помещиком:
— До самой смерти будете вы мне нужны, ваше сиятельство!
Немного помолчав, чтобы тишиной сгладить напряженность, Янку добавил:
— Никак не полагал рассердить ваше сиятельство! Я или кто другой — разве не все равно, если поместье уже потеряно!
Урматеку, казалось, намеревается вновь приняться за то, с чем барон давным-давно уже покончил! Покончил сразу же, как только поменял поместье на фабрику, уже и тогда считая его потерянным. И смирился. Однако Урматеку, не понимая этого, заговорил опять. Пояснения, в которые он пустился, навели на барона скуку. А встревоженный Урматеку плел и плел витиеватые речи, ничего не прибавляя к тому, что было уже сказано. И хотя барон любил и ценил своего управляющего, он счел, что старается тот понапрасну, топчась на одном месте и без конца рассуждая о себе.
